Повинная голова

— Люблю, когда меня понимают! — объявил он.

Меева смотрела на них с восторгом. Ее красивое лицо выражало интеллектуальное наслаждение, которое она неизменно испытывала, слушая вещи, абсолютно ей непонятные.

— А не поговорить ли о вас, Бизьен?

Наполеон туризма вздохнул и наморщил лоб, подняв брови так высоко, что они переместились чуть ли не на середину его лысины.

— О, у меня тоже натура творческая, не чуждая стремления к совершенству. В моей судьбе были поистине высокие мгновения. Одно из них я пережил несколько лет назад в Акрополе. Иногда я езжу в разные города и провожу инспекцию, так я оказался и в Афинах. Я сопровождал группу туристов, которые осматривали Парфенон под руководством одного из наших экскурсоводов. Вдруг я заметил, что некая пожилая дама остановилась посреди древнегреческих развалин и указывает куда-то вдаль. «Смотрите, смотрите! — воскликнула она. — Отсюда прекрасно виден «Хилтон»!» И она схватилась за фотоаппарат. Образ этой упоительной женщины, фотографирующей «Хилтон» из Акрополя, стал для меня, пожалуй, путеводной звездой туризма. Вы ведь знаете английское выражение «If you can’t kick them, join them!» Если не можешь их победить, присоединись к ним! Так я и делаю. Я им помогаю. И я не отступлюсь.

Кон встал. Он чувствовал, что они зашли слишком далеко в своих откровенностях и лучше расстаться до того, как наступит момент взаимной неловкости. К тому же он боялся себя выдать. Полуденное солнце почти не оставляло место теням, и все выходило на свет. В такие минуты Кон мог сказать что угодно, даже правду.

— Напомните, пожалуйста, Вердуйе, чтобы он принес мне несколько картин, — попросил он, кладя перед Бизьеном счет, который ему подал официант. — Пуччони сегодня приведет ко мне покупателей, а мне нечего им продавать.

Бизьен удивленно посмотрел на него:

— Как? Вы ничего не знаете?

XXVIII. Трагедия подлинности

Кон выслушал рассказ Бизьена. Видимо, они оба недооценили талант и творческую цельность этого человека. Проработав больше тридцати лет в манере Гогена, Вердуйе, вынужденный уступить свое место Колу, честно попытался писать в манере Ван Гога, как того требовал уговор. Но у него не получилось. Он добросовестно брал вангоговские сюжеты, но сколько он себя ни насиловал, его стиль не только не приблизился к стилю арлезианского затворника, но даже приобрел неожиданную самобытность, отчетливую индивидуальность — индивидуальность Вердуйе, не интересовавшую никого. Иностранцы, приезжавшие на Таити, признавали живопись либо в стиле Гогена, либо в стиле Ван Гога. Тут срабатывали эмоции, связанные с мифом о «проклятых гениях», и картины хорошо продавались. Но ни один человек не хотел покупать какого-то Вердуйе. Здесь не было ничего узнаваемого, связанного с общеизвестными историческими фактами. Вердуйе превратился в оригинального художника — ничего хуже случиться не могло. Пуччони перестал водить туристов к нему в мастерскую. Вердуйе старательно подчеркивал свое внешнее сходство с Ван Гогом — слонялся по улицам в соломенной шляпе, из-под которой лихорадочно блестели исступленные голубые глаза и торчала рыжая бороденка, — но картины его по-прежнему не были похожи ни на что, то есть похожи только на Вердуйе. В общем… Бизьен беспомощно развел руками.

— Он в больнице. Этот маньяк подлинности отхватил себе ухо.

Кон решил, что Бизьен его разыгрывает.

Это было слишком красиво. Он недоверчиво посмотрел на Бизьена, сам по рассеянности заплатил по счету и бросился в больницу. Вердуйе лежал на кровати с перевязанной головой.

Художник, пораженный недугом подлинности, виновато поглядел на Кона.

— Не пошло у меня, — тихо сказал он. — Все, что я делаю, это чистейший Вердуйе!

Кон стоял у кровати, растроганный до глубины души. Он чувствовал, что соприкоснулся с истинным величием. Никогда еще он не встречал такого страстного стремления к творческому идеалу.

— Я даже не могу теперь писать как Гоген, — лепетал несчастный Вердуйе. — Нет, вы понимаете? Я пишу как Вердуйе. Кто станет покупать Вердуйе? Я утратил свой талант. Да, да!

— Может, он еще вернется, — сказал Кон.

— Вы думаете?

— Все художники время от времени подпадают под чье-то влияние. У вас сейчас период, когда вы испытываете свое собственное влияние, влияние Вердуйе. Вы с этим справитесь.

— Пуччони больше не приводит ко мне покупателей. Я подохну с голоду.

— Я займусь вами, — пообещал Кон. — Попробуйте писать красивенькие таитянские пейзажи.

— Не получается! Я пишу нечто, непонятное мне самому. И ничего не могу с собой поделать. Это прорывается откуда-то изнутри.

— Пройдет, пройдет, — успокоил его Кон.

Он вышел из палаты удрученный. Если Вердуйе действительно стал оригинален, то он хлебнет лиха.

XXIX. Сигнал тревоги

Держа Мееву за руку, он шел рядом с ней под раскаленным солнцем, оставлявшим для тени лишь жалкие сантиметры, положенные ей по законам полудня. Небо над мачтами было так насыщено светом, что Океану приходилось одному поддерживать в пейзаже синеву, на которой глаз отдыхал от натиска солнца. Кона охватила тоска от всего этого сверкания, он вдруг остро ощутил присутствие своего настоящего «я», и борьба, которую он вел полтора года, непрерывно перевоплощаясь, чтобы убежать как можно дальше от своей подлинной сущности, показалась ему бесславно проигранной. Скорее всего, виновата была суровая бескомпромиссность солнца, вынуждавшая видеть вещи такими, какие они есть, но он чувствовал себя оголенным и навеки опороченным, как будто бомба Муруроа уже взорвалась посреди земного рая. Он мысленно видел себя в Париже получающим перед Домом инвалидов из рук Власти награду за свою капитуляцию — специально учрежденный для него по такому случаю орден Созвездия Большого Пса.

Он провел рукой по бедрам Меевы — это помогало бороться с чувством вины, охватывавшим его всякий раз, когда он терял контакт с безгрешной природой.

— У тебя самая роскошная задница на земле, — сказал он, по-джентльменски оставив шанс неисследованным пространствам космоса.

Она улыбнулась от удовольствия. Когда Меева улыбалась, медный цвет ее лица и глаз приобретал золотистый солнечный оттенок.

— Мой немецкий попаа говорил, что при такой тонкой талии мой зад напоминает греческую амфору.

Кон почувствовал себя оскорбленным.

— Ну нет! — возмутился он. — Что делать в Полинезии этой старой шлюхе — греческой цивилизации, затасканной до невозможности?

— Откуда мне знать? Не злись.

— Надо быть просто старым похабником, чтобы думать о греческих амфорах, когда под рукой есть такая самодостаточная и прекрасная вещь, как женский зад! Цивилизации несопоставимы между собой! Но люди не успокоятся, пока не загадят все!

Мимо проехал черный «ситроен» губернатора Французской Полинезии с развевающимся трехцветным флагом и с мотоциклистом впереди. Неожиданно машина замедлила ход, и произошло невероятное событие, не оставившее сомнений в том, что бунтарская пляска человека, который именовал себя Чингис-Коном в честь другого непобежденного смутьяна, подошла к концу.

Губернатор высунулся из машины и приветливо ему кивнул.

После чего «ситроен» продолжил свой путь, а Кон, оглядевшись в надежде, что этот дружеский кивок относился не к нему, а к кому-то другому, был вынужден посмотреть правде в глаза: губернатор Французской Полинезии приветствовал именно его, Кона, причем необычайно любезно.

У него задрожали колени. Это приветствие не могло относиться к отщепенцу Кону, отпетому хулигану и распутнику, чье поведение и само присутствие на Таити было для каждого, кто достоин называться человеком, личным оскорблением и которого только вмешательство Бизьена да тень великого предшественника спасали от высылки.

Следовательно, ответ один.

Губернатор знает, кто он на самом деле.

Кона не держали ноги. Он с перевернутым лицом опустился на скамейку.