Страница 6 из 40
Арройо сказал, что поезд некогда принадлежал одной очень богатой семье, владевшей половиной штата Чиуауа, да еще землями в штатах Дуранго и Коауила. А видел гринго людей, которые его тут приняли? Скажем, того парня с узкими зелеными глазами, ту грязную девку? Приметил, конечно, и мальчишку, который привел его сюда, а потом подобрал горячую монету с пробитым орлом? Так вот, теперь этот поезд принадлежит им. Арройо сказал, что такой поезд нужен сейчас до зарезу, — сказал и болезненно поморщился: за два дня и одну ночь надо пересечь владения семьи Миранда.
— Хозяев? — спросил старик с невозмутимым видом.
— Кто это сказал? — огрызнулся Арройо.
Старик пожал плечами:
— Вы сами, только что. Их владения.
— Да, но не собственность.
Одно дело — забрать чужое, как сделало семейство Миранда, заграбастав эти северные пастбища, окруженные дикой пустыней — этакой стеной из солнца и меските, — которую они не трогали, чтобы оградить присвоенное, сказал Арройо, и другое дело — быть настоящими хозяевами того, что честно заработано. Он отдернул руку от шелковой занавески и предложил старику сосчитать мозоли на ладони. Старик понимающе кивнул, мол, генерал когда-то работал пеоном в усадьбе господ Миранда, а теперь с ними поквитался, разъезжая в этом личном роскошном вагоне, ранее принадлежавшем хозяевам, или не так?
— Ты ничего не понял, гринго, — сказал Арройо хрипло и недоверчиво. — Ей-бо, ничего не понял. Наши бумаги гораздо древнее ихних. [15]
Он подошел к сейфу, скрытому грудой мягких атласных подушек, распахнул дверцу и достал длинную плоскую шкатулку из старого палисандрового дерева, обтянутую потертым бархатом. Раскрыл ее перед стариком.
Генерал и гринго взглянули на бумаги, хрупкие, как истлевший шелк.
Генерал и гринго смотрели друг на друга и молча разговаривали — в тишине вагона, на высоте, у кромки обрыва: глаза не нуждались в словах, а земля, за окном убегавшая назад, остававшаяся позади каждого из них, рассказывала и историю бумаг, бывшую историей Арройо, и историю книг, бывшую историей гринго (подумал старик с горькой о усмешкой: и то и другое — бумаги, но как по-разному они оба их понимают, толкуют, хранят: этот архив летит по пустыне, и я не знаю, что с ним станется, не знаю — так слышалось старому гринго, — но зато знаю, чего хочу я). И ему виделось в глазах Арройо то же, что Арройо говорил ему другими словами, виделось в бежавших мимо землях Чиуауа — и он ощутил трагизм ситуации, — виделось меньше того, что Арройо мог сказать ему, но больше того, что знал он сам: мол, этот гринго не смеет сделать и шага по земле, не вникнув в ее историю; этот гринго должен знать все до тонкости о земле, которую выбрал, чтобы она подарила семьдесят третий год его костям и шкуре, — словно бы история летела вместе с поездом, но также и вместе с воспоминаниями Арройо (гринго понимал, что Арройо вспоминает прошлое, а сам он всего лишь начитан об их прошлом; мексиканец нежно поглаживал бумаги, как поглаживают щеку матери или талию возлюбленной). Старик видел в глазах другого движение, ход, бег. Бежать от испанцев, бежать от индейцев, бежать от энкомьенды [16]и батрачить в больших животноводческих хозяйствах, которые казались меньшим злом; охранять, как островки сокровищ, редкие общины, которым испанская корона дала во владение земли и воды в Новой Бискайе; всячески избегать подневольного труда и требовать соблюдения предоставленного королем права общинной собственности, стараться не стать рабами, пеонами или дикими тобосо, [17]чтобы в конце концов оставаться теми и другими — упорными, самолюбивыми, одновременно смиренными и гордыми, прибитыми жестокой судьбой и невольниками и бесшабашными головорезами, которые познают свободу только во время мятежей. Такова история этой земли, и старый американец, библиотечный червь, ее знал и смотрел Арройо в глаза, чтобы удостовериться, что генерал ее тоже знает: рабы или пеоны, не имеющие свободы, и тем не менее обладатели единственного права, ее дарующего, — права на восстание.
— Видишь, генерал гринго? Видишь, что тут написано? Эти земли всегда были наши, земли немногих землепашцев, получивших охранную грамоту, которая защищает и от энкомьенды, и от индейцев-тобосо. Сам испанский король так сказал. Даже он это признал. Вот они, грамоты. Написаны им самим и подписаны. Вот его подпись. Я храню эти бумаги. Они доказывают, что никто другой не имеет права на эти земли.
— А вы умеете читать, мой дорогой генерал?
При этих словах гринго взглянул на него с усмешкой. Мескаль был изрядно крепок и подогревал желание съязвить. Но он подогревал также и отцовские чувства. Когда Арройо схватил гринго за руку — сильно, но без угрозы, почти ласково, — нахлынувшее чувство нежности сразу же отбило у старика всякую охоту балагурить и, стегнув по сердцу внезапной болью, вызвало в памяти лица обоих его сыновей. Генерал попросил его посмотреть в окно, пока не зашло солнце, посмотреть на изменчивый лик земли, уходившей назад, на искривленные фигурки жаждущих влаги и борющихся за нее деревьев, которые словно говорили всей остальной полумертвой равнине, что еще есть надежда и что они еще отнюдь не мертвы.
— Думаешь, каждый пень умеет читать, а я не умею? Глуп ты, гринго. Да, я — неграмотный, но и памятливый тоже. Я не могу прочесть бумаги, которые храню для своего народа, за меня это неплохо делает мой полковник Фрутос Гарсия. Но я знаю, что мои бумаги поважнее тех, кто может их прочитать. Дошло до тебя?
Старик ответил лишь, что собственность переходит из рук в руки — таково действие законов рынка, и не может принести богатства та собственность, которая не меняет хозяев. Он почувствовал жар на щеке, стоя возле окна, и вдруг подумал, что это ощущение — всего только наше внутреннее восприятие солнца, которое покидает нас каждый вечер, вселяя на мгновение страх. И в нас, и в него. Он взглянул прямо в дикие желтые глаза Томаса Арройо. Генерал постукивал себя по виску указательным пальцем; мол, все истории здесь, в моей голове, целая библиотека слов; история моего народа, моей деревни, нашей беды, здесь, в моей голове, старик. Я знаю, кто я есть, старик. А ты знаешь?
Однако не солнце обжигало щеку старого гринго у окна. Огнем пылала равнина. Солнце уже село. Его сменил огонь.
— Ну и парни, — вздохнул не без гордости генерал Арройо.
И бросился в задний тамбур вагона. Старик последовал за ним, стараясь сохранять спокойствие.
— Ну и парни. Опередили меня.
Он кивнул на пожар и сказал ему: гляди, старик, от славы господ Миранда остался один дымок. Он сказал ребятам, что прибудет к вечеру. Они и поспешили. Но не промахнулись, знали, что доставят ему удовольствие зрелищем огня, пожирающего усадьбу.
— Точно рассчитано, гринго.
— Нерасчетливо сделано, генерал.
Оркестр играл марш «Сакатекас», [18]когда поезд подходил к станции «Асьенда Миранда». Гринго не мог отличить по запаху дым горевшей усадьбы от дыма подгоревших тортилий. Пепельный густой туман обволакивал мужчин и женщин, детей и походные жаровни, лошадей и скотину, вагоны и пустые повозки. Громкие приказы полковника Фрутоса Гарсии и Иносенсио Мансальво неслись над общим шумом, который ощущался, как голос самой природы:
— Конвой …товьсь!
— Маиса для коня генерала!
— Бригада, слушать команду!
— Прива-а-а-л! На отдых!
Собаки подняли лай, когда генерал Арройо вышел из вагона в своем расшитом серебряными листьями сомбреро, которое как венец войны красовалось над его мрачным лицом. Он поднял глаза и взглянул на гринго. В первый раз старик выглядел испуганным. Собаки злобно лаяли на чужестранца, который не отваживался шагнуть на ступеньку и опуститься на землю.
— Ну-ка, — приказал он Иносенсио Мансальво, — отгони собак от генерала гринго. И улыбнулся тому: — Ох ты, храбрый гринго. А федералы-то [19]позлее этих паршивых щенков.
15
Речь идет о так называемых «титулос» — документах на индейских языках, записанных латиницей в XVI–XVII вв. об истории данного племени и о занимаемых им землях. До Мексиканской революции 1910–1917 гг. для индейской общины «титулос» становились единственным документом, дающим право на владение землей.
16
Форма эксплуатации (оброк, барщина) индейского населения в испанских колониях в Америке в XVI–XVIII вв.
17
Воинственное индейское племя на севере Мексики, полностью истребленное завоевателями. Здесь — непокорные.
18
Военный марш, приобретший особую популярность со времен Мексиканской революции.
19
Имеются в виду правительственные войска диктатора Уэрты.