Фонарщик

Ниже они увидели беленую каменную кладку, прикрывавшую весь этот отвратительный механизм, и услышали гул волн и крики морских птиц; стены задрожали, как от барабанной дроби. Помещение, куда они вошли, было забито блестящими стеклами, слепящими рефлекторами и шлифованными линзами, и они поняли, что попали на какой-то огромный умозрительный маяк. Дойдя до конца крепкой латунной лестницы, они прошли комнату, где стояли две скромные койки, кухню, где на сковороде поджаривались две свиные отбивные, кладовку, набитую стеклами и парафином, и очутились возле грубо сколоченной двери, обитой стальными пластинами. Дверь была глубоко вделана в пол, укреплена скобами и мощными болтами и никак не поддавалась.

Щурясь и напрягая мышцы как тетиву, Канэван наклонился и изо всей силы потянул за латунное кольцо. Дерево и металл слегка подались, затем дверь с треском зевнула, выдохнув отвратительный туман. По их предположениям, за ней должен был находиться склад съестных припасов, но там оказалась бездонная-пустота бесконечного ужаса и мрака.

Они вытянули головы, но, как ни пытались, не могли различить ни стен, ни пола — ничего, кроме мерцания каких-то далеких созвездий. Вдыхая древний воздух, они уловили жутковатые звуки, поднимавшиеся из глубины: безутешные ветра, плач, шепот и даже жалобную пронзительную музыку.

— Волынка, — удивился Канэван.

Прислушавшись, они разобрали «О, благодать, спасен тобой!» [33]— ни больше, ни меньше, но волынка мучительно фальшивила и лишь приводила в отчаяние.

Канэван поморщился, но Макнайт смиренно кивнул.

— Я всегда подозревал, что в аду отвратительное исполнительское мастерство, — сказал он.

Прингл ощутил привкус желчи неповиновения и бездонную пустоту предательства. Он так мужественно подавлял свои сомнения относительно инспектора Гроувса, так хотел верить в него, без всяких вопросов уступал начальству первенство в профессионализме, дедуктивных способностях и нравственных основах. Но когда он смотрел на полуразрушенный дом и словно ожог еще чувствовал на плече хватку инспектора, остатки сопротивления и столь дорогие ему иллюзии растаяли.

Эвелина вошла в дом, чтобы каким-то образом отомстить Аврааму Линдсею, который, облегчая ей задачу, прибыл сюда сам — это было ясно. Но Гроувс вовсе не собирался мешать ей, что, несомненно, было его долгом, а решил остаться на улице и терпеливо дождаться, пока зло свершится. Потому что для него разоблачение преступника было дороже человеческой жизни, потому что он хотел задержать Эвелину на месте преступления, а не помешать ей совершить его. Для Прингла это было непостижимо. И конечно, куда хуже тех злоупотреблений, которые иногда позволял себе Восковой Человек во имя торжества справедливости.

Прежние подозрения Прингла, касающиеся сомнительных мотивов и методов Гроувса, ничем теперь не сдерживаемые, вспыхнули с новой силой. А это его упорное, самонадеянное мнение о людях, разве можно было хоть как-то на него полагаться? Десятки раз, почтительно затаив дыхание, инспектор цитировал покойного волынщика Макнэба, даже его имя произносил так, как будто это был пророк в длинных одеждах или неканонизированный святой, — и десятки раз Прингл пытался убедить себя, что он шутит. Он полагал, всему Эдинбургу известно, что Макнэб был закоренелым старым развратником и его волынка служила городской богеме сигналом к началу очередной ночной оргии в верхних комнатах без окон притона на Роуз-стрит. Жуликоватый волынщик, который почти никогда не говорил серьезно, председательствовал на сатурналиях, как костлявый Вакх, играя свои мерзкие стретспеи, а к концу вечера, задрав шотландскую юбку, зазывал розовощеких дев поиграть на его собственном инструменте.

Как же Гроувс мог верить в такого человека? Доверять ему? Просто находиться рядом с ним?

Не имея ни полномочий действовать по собственной воле, ни мужества подчиниться, Прингл только молча негодовал, и его возмущение поднималось в небо паром разгоряченного дыхания.

Качнувшись на конце веревочной лестницы, Канэван наконец обо что-то ударился: глубоко изрезанный изогнутый хребет какого-то возвышения. Ступив на землю, он закрепил конец веревки крюком и держал ее, пока спускался Макнайт с истощившимися припасами.

Сверху, из кладовки маяка, свет почти не проникал сюда. Единственное, что им предлагал глубинный мир, была стена у них за спиной и искры, по-прежнему усеивавшие черноту, как небесные тела. И где-то все продолжала скулить волынка.

— Он зовет нас, — решил Макнайт. — Светлячок…

— Он ведет нас, — с ужасом согласился Канэван.

Трудно было не смягчиться в ответ на призыв, на крик того, кто так долго был забыт, погребен в темноте, и просил только об одном — чтобы Эвелина стала свободна.

Вбивая крючья в стену перед каждым шагом, они медленно продвигались вперед, затем съехали вниз по наклонной поверхности, поросшей грибами, и очутились в каком-то обширном пространстве, все исцарапанные, покрытые клейкой грязью. Им очень хотелось пить. Фонари полностью выгорели. Посмотрев вверх, на жуткой высоте они увидели квадрат дверного проема и веревочную лестницу, свисающую оттуда, как вывалившийся язык. Они допили фляги и выбросили оружие.

Медленно, очень неуверенно они передвигались по ходившему ходуном полу, не имея представления о том, что их ждет впереди. Местами пол был таким горячим, что начинали плавиться толстые подошвы ботинок, а кое-где так плотно покрыт извивающимися тварями, что почти каждый шаг сопровождался хрустом. Звуки мешались с хриплым дыханием и эхом возвращались из вечной шепчущей галереи, почему-то обретя музыкальность, как будто вливаясь в непонятный гимн.

Остановившись, они почувствовали дыхание неуместно прохладного воздуха, ощутили близость влаги и услышали рядом шепот воды, который сначала приняли за очередное эхо. Судя по звуку, это была быстрая река, но она оставалась невидимой, они разглядели только слабый фосфоресцирующий свет, аккомпанирующий журчанию потока.

— Стикс? — выдохнул Макнайт.

Канэван упал на четвереньки и, вытянув руку, опустил пальцы в воду.

— Замерзает, — сказал он.

— Холодная речка, [34]— кивнул Макнайт.

Они вслушались — паромщика не было, — затем спустились по берегу и тут заметили, что интонация звучания реки изменилась — стала более оживленной. В светящемся потоке реки различили огромные валуны, образующие подобие мостков.

— Конечно, — сказал Макнайт. — Светлячку тоже нужно как-то ходить.

— У него есть крылья, — заметил Канэван.

— Тогда он выложил их в каком-нибудь ночном кошмаре специально для нас.

Большие камни были когда-то мраморными фрагментами церковного алтаря, и теперь Макнайт и Канэван осторожно перепрыгивали с одного на другой, пытаясь не свалиться в сказочную воду. Добравшись до противоположного берега, они посмотрели вверх привыкшими к темноте глазами и поняли — то, что они сначала приняли за звезды, в действительности оказалось отражающими далекий свет драгоценными камнями в прочной стене огромной цитадели. Это была такая темная, такая враждебная свету конструкция, что выделялась даже на черном фоне, и скоро они уже различали взметнувшиеся в небеса высокие башни и зубцы. Однако подойдя к выложенным из плит высоченным стенам, они не увидели ни двери, ни отверстия, ни намека на вход или окно; непонятно было даже, откуда доносилась музыка. Судя по всему, Светлячок был заперт в абсолютно неприступной крепости.

— Возможно, нам придется карабкаться по стене, — сказал Макнайт, с сомнением глядя на усеянную драгоценными камнями отвесную плоскость.

Канэван отошел на несколько шагов, проверил свои силы и решительно зашептал:

— Поднимите, врата, верхи ваши… и поднимитесь, двери вечные… и войдет Царь Славы… [35]

33

Песня, написанная работорговцем Дж. Ньютоном в 1730 г., стала одним из самых известных в Америке гимном протестантской церкви и официальным похоронным маршем в США. — Примеч. пер.

34

В битве на Холодной речке (реке Фригид) в 394 г. восточноримский император Феодосий I Великий разбил войска узурпатора Евгения. — Примеч. пер.

35

Псалом 23. — Примеч. пер.