Фонарщик

Он был узким, с крестовыми сводами, на полу выложен геометрический мраморный узор, в стенах прорезаны окна, на которых были изображены счастливые толпы, приветствующие Христа. Непонятно откуда на них вдруг брызнул свет: приглушенные оттенки фиолетового, изумрудного и розового, — неуместно мирная галерея, не потревоженная ни малейшим звуком, ни малейшим намеком на какой-либо подвох.

Ад — это обман.

Когда они начали спускаться, волнами пошел шипящий жар, воздух медленно наполнился едким дымом, а стены задрожали от блеяния церковного органа. Вспучились нервюры, своды превратились в готические, стрельчатые окна обрели пышное обрамление — теперь их украшали драгоценные камни и сцены, которые обычно возникают в галлюцинациях, а Христова кровь переливалась над ними бесконечными оттенками красного. Небеса на витражах давили все больше, мучители Искупителя становились все страшнее — наконец, стало трудно понимать, где римский центурион, а где гогочущий демон, и невозможно отличить поражение от победы. По барельефам и статуям поползли змеи и горгульи, с беспредельной наглостью оплетая колонны и скорбных святых. Сама галерея, до сих пор единообразная во всем, кроме стиля, вдруг начала деформироваться и стала непредсказуемой — ступени потрескались, теперь их часто не хватало, окна извивались и расцветали неправильной формы стеклышками, покрытых тревожными видениями, затем все стало падать, вздыматься, петлять и сплетаться в причудливо искаженные непристойные образы, так что Макнайту и Канэвану пришлось сойти с лестницы и пойти сначала по стенам, перешагивая через окна, а затем и по готическим нервюрам. Наконец храм вообще стал неузнаваем, и они шли словно по джунглям, тропу обложили неподатливые лианы и пресмыкающиеся, будто высеченные французскими каменщиками. Над путаными галереями повисло огромное сердце, крепко обмотанное ветвями терновника; вокруг него шустро копошились горгульи — они методично выкусывали кожицу, заменяя ее фрагментами витражей. Кровь обильно сочилась сквозь трещины и крупными сгустками падала на землю.

— Если не можешь пройти прямо, — сказал Макнайт, — обойди.

Они с трудом пробирались по опасной тропе, кружа по джунглям, раздирая одежду об острые выступы медного купороса. Выйдя из душного леса через арку, наскоро сбитую из камней, они оказались на дворе, проседающем от бремени рока, где на них хмуро смотрели бесконечные ряды лиц то ли магистратов, то ли констеблей, то ли полководцев, то ли епископов. Они робко продвигались вперед, ожидая, что к ним вот-вот кто-нибудь подойдет, набросится или даже уничтожит, приводя в исполнение обвинительный приговор. Но чем дальше, тем больше судьи становились похожи на гигантских сороконожек, на тускло мерцающих сегментах их тел множились глаза, а платья превращались в панцирь, удерживаемый паутиной. Но ни один молоток судьи так и не опустился, не было принято никакого судебного решения, не последовало никаких карательных мер.

— Нас даже не узнают, — удивился профессор, и они спустились в Пандемоний.

Они увидели, как Эвелина зашаталась и чуть не упала, — может, потеряла равновесие, поскользнувшись на снегу, а может, что-нибудь еще, — и Прингл едва сдержался, чтобы не броситься ей на помощь. Выйдя с Кэндлмейкер-рау, они сократили дистанцию, так как очень скоро стало ясно, что она не собирается смотреть по сторонам. А теперь, когда она двинулась по Пеффермилл-роуд в малонаселенный квартал, где почти не было уличных фонарей, они испугались, что потеряют ее во мраке и метели.

Они терпеливо и безмолвно ждали, пока Эвелина соберется с силами, наконец она выпрямилась и заставила себя пойти дальше.

— Она возвращается к своему создателю, — сказал Гроувс, согревая воздух рычанием. — Лучше всех сказал волынщик Макнэб: «Сначала статуя отвечает скульптору».

Ему было не важно, понял ли его Прингл. Он не мог вспомнить, когда в последний раз выспался или как следует поел, прогоняя демонов-близнецов усталости и голода всепоглощающим чувством собственного предназначения. Гроувс был убежден, что это последние часы следствия и ночь принесет ему откровение. Он чувствовал странную близость к Богу, но уже не осмеливался мечтать о словах, которые обессмертит в своем ночном евангелии, или о библейских красотах, накрепко связывающих их в один узел, потому что ни его упорный труд, ни самонадеянность так и не изобличили преступника.

Голова у него оплыла, как покосившаяся свеча. Мысли двигались только по прямой, сложные рассуждения путались и обрывались, он видел лишь на несколько шагов вперед. И тогда Гроувс стал думать об Эвелине, своем возмездии, своем спасении, непризнанном потомстве Воскового Человека, и шел за ней в лесные чащобы с одержимостью охотничьего пса.

Подозрение Макнайта и Канэвана подтвердилось узнаванием: видимо, на какой-то стадии Эвелине показывали пышные иллюстрации Джона Мартина к Ветхому Завету.

Город предавался самым пагубным излишествам Вавилона, Рима и Ниневии, бесконечный ряд дворцов и зиккуратов под мечущим молнии небом из колышущейся мешковины. В портике самого большого храма посреди золотых тельцов и раскаленных жаровен безумствовала дионисийская оргия, месопотамо-греко-римский вихрь — смутное видение ветхозаветного упадка. Визги и смех беззакония, содрогающиеся тамбурины и крики животных.

В тени контрфорсов храма — поставленных для того, чтобы удержать здание то ли на месте, то ли в повиновении, определить это было трудно, — Макнайт и Канэван увидели толпу возмущенных нищих с глазами из крашеного стекла и голыми, окровавленными от беспрестанной мольбы коленями. Из последних сил отталкивая ужас разврата, они кланялись, плакали, то и дело бичевали себя и друг друга и умоляли грозовые тучи сомкнуться и поразить безбожную Гоморру. Вдруг в храме грянул пушечный залп, и перед нищими на мраморный пол обрушился мощный поток когтей, костей и клочьев маринованного мяса. Они, забыв про брань, как голодные чайки, бросились вырывать друг у друга куски, запихивая их в рот и глотая не жуя — в упоении собственным негодованием.

Макнайт и Канэван прокладывали себе путь сквозь безумие, но их никто не заметил. Они услышали, как высокий священнослужитель призывает конгрегацию надеть доспехи праведности, не поддаваться искушениям при виде чудовищных пороков и, если необходимо, насмерть сразиться с гнусными язычниками. Тело священника было покрыто волдырями, один глаз вытек, а изо рта обильно сочилась слюна и нечистая пена, но никто не обращал на него внимания — страсть была всепоглощающей.

Тучи разверзлись, Макнайта и Канэвана заливало потоками лягушек и жуков, и они торопливо проскочили в причудливые позолоченные двери большого храма, где им предстало зрелище неслыханного разврата: мужчины в шелках и пурпуре пожирали свиные ноги, виноград и галлюциногенные пряности, женщины с перевернутой пищеварительной системой жадно захватывали пищу задним проходом, носороги совокуплялись с антилопами, фазаны — с гиенами, саранча размером с лошадь, зависнув в воздухе, била крыльями с грохотом несущихся на поле боя колесниц, повсюду бесстыжие паразиты сосали кровь из каждого набухшего члена, из малейшего дюйма обнаженной плоти. Это было царство извращений. Вакханалия, распутство, буйство и несусветные приспособления: каннибальский конец изобилия, лишенного самоограничений. Увядшая злоба измывалась над нищими — их варили в котлах с вонючим жиром; пирующие, черпая столь необходимые им силы в собственных врагах, напитывались своими издевательствами. Это был ад необузданных крайностей и вопиющих диспропорций.

Охраняемые свыше профессор и ирландец дерзнули продраться сквозь стаю пожиравших мясо птиц и опустили приставную лестницу за алтарем такой же высоты, как и кучи разбросанных костей, целые горы корицы и всех плодов отчаяния. Они бросили последний взгляд на светопреставление, и в этот момент враждебный огонь охватил пурпурные навесы и взорвался облаком ладана и мира.