Фонарщик

Длинная пауза, но в конце концов она кивнула.

Макнайт прочистил горло.

— Вы помните мелок? — снова спросил он.

Тишина.

— Своих подруг? Содержателя приюта? Того, кто вас оттуда забрал?

Ни слова в ответ.

Макнайт вздохнул:

— У меня опускаются руки, Эвелина.

— Я никогда не пересекалась с ним, — упорствовала Гетти Лесселс. Тряпка, служившая ей носовым платком, совсем намокла, она без конца теребила ее в руках. — Он все обсуждал с Линдсеем и со Смитоном, не со мной. Он не хотел, чтобы о нем что-то знали, таился, это было очевидно. Делал свое дело и уходил.

— И что это было за дело? — спросил Флеминг.

— Они… они не говорили об этом с такими, как я.

— Но что-то же они должны были вам говорить.

— Ничего.

— Ну хватит, мадам.

Почему-то ясно ощущая свою власть, Гроувс снова вмешался:

— Никто вас не обвиняет, — сказал он. — А мистер Эйнсли уже мертв. Так что, прошу вас, продолжайте и говорите все. Так или иначе, это скоро выйдет наружу.

Она подняла на него глаза, в которых теплилась растревоженная совесть. Она в самом деле отчаянно хотела очистится, раскрыться, чем бы это ни кончилось.

— Что они говорили вам об Эйнсли? — продолжал Гроувс. — Вы, конечно, знаете больше, чем сказали до сих пор.

Лесселс колебалась, преодолевая последнюю волну сопротивления.

— Только то, что…

— Да?

Она стиснула тряпку.

— Только то, что он вернулся из Африки вместе с…

— С кем?

— Зная, как можно поймать самого дьявола, — сказала Лесселс и задрожала при этих воспоминаниях.

Его преподобие Смитон и полковник Маннок в гостиной дома последнего на площади Морей неодобрительно рассматривают посетителя: самоуверенный, непочтительный, нахальный тип. Был уволен из армии, что они отметили особо. Темно-красный сюртук, как у хозяина борделя. Во многих отношениях воплощение всего того, что они презирают. Но может оказаться полезным.

— Подполковник Хеммерсмит выздоровел, — говорит Эйнсли. В руке он держит стакан хорошего виски, смакуя его со знанием дела; он всегда любил виски. — Я вернулся на Золотой Берег и поил его микстурой из трав и ягод, делая вид, что это лекарство ашанти, то самое, за которым нас посылали, но только для отвода глаз. На самом деле его исцелила сила куда более мощная, дарованная мне в качестве вознаграждения — договор, если угодно, — за мою игру на волынке.

— И что же это за вознаграждение, — поглаживая усы, замечает полковник Маннок, — если меньше чем через год вас вышибли?

— На некоторое время я действительно лишился известных привилегий. Но армия уже почти ничего не могла мне предложить. Понимаете, у меня появились более увлекательные перспективы, так сказать, личного характера.

— Вы отправились обратно в джунгли?

— И играл на волынке.

— Тому жрецу-фетишисту, о котором говорили?

— Тому, кто жил у него в голове. Тому, кто гулял в его снах.

— Тому мальчишке, голому чертенку, что вы видели на стволе дерева?

Эйнсли поднимает стакан и отпивает небольшой глоток, якобы для подкрепления.

— Тот был одним из его воплощений, да.

Чем-то обеспокоенный Смитон сопит.

— И как же, сэр, нам понимать ваши слова, что вы даже можете узнать того, о ком говорите? Кстати, вы ходите в церковь?

— Чтобы оценить финансовое учреждение, не нужен банковский счет.

Полковнику Манноку не нравится эта дерзость.

— Итак, вы утверждаете, что он являлся вам во плоти, когда жрец спал?

— Несколько раз.

— И что?.. и на что он похож?

Эйнсли смотрит в стакан с виски.

— Довольно симпатичный парень, я бы сказал. Усталая древняя душа, вымотанная былыми бесчинствами. В других обстоятельствах, полагаю, мы бы прекрасно провели время.

Смитон и Маннок переглядываются, им претит это сочувствие оценщика.

— И что же сказал вам отец лжи? — многозначительно спрашивает полковник.

Эйнсли ухмыляется и пристально смотрит на них.

— Он сказал, что устал жить в воображении старика. И подыскивает комнату, откуда открывается более интересный вид.

Канэван прокашлялся.

— Попробуйте в третьем лице, — предложил он.

Макнайт с сомнением посмотрел на него, но затем вспомнил привычку Эвелины объективировать себя в снах и, повернувшись к ней, решил, что хуже не будет.

Он снова смотрел ей в глаза.

— Есть маленькая девочка, очень похожая на вас, Эвелина, — сказал он. — Она живет в приюте. Вы узнаете ее?

Тишина.

— По-моему, она что-то держит в руке. Кусочек мела. Видите?

Глаза Эвелины сузились, почти закрылись.

— Вы видите девочку, Эвелина? Девочку? Вы ее видите?

Ничего.

— Я знаю, что вы ее видите, Эвелина. Что она делает?

Эвелина задрожала.

— Плачет? Поет? О чем-то думает?

Эвелина сглотнула, и ее зрачки сократились словно от вспышки молнии.

— О чем-то думает? — с надеждой спросил Макнайт. — О чем, Эвелина? О чем она думает?

— Она думает о Светлячке, — сказала Эвелина.

— Подумайте об этом, джентльмены, — говорит Эйнсли, получая удовольствие от проблеска праведности на их лицах и жалея, что не вернулся в Шотландию раньше. — Дьявол. Которого заманили в пустой сосуд и закупорили. Полностью в вашем распоряжении. Предоставляю вашему же воображению решать, что вы сможете с ним сделать.

— Мне он никогда не нравился.

— Вы это уже говорили, мадам, — нетерпеливо сказал Флеминг.

— Мошенник, его интересовала одна нажива. И если бы для этого пришлось сцепиться с самим дьяволом, он был готов, ничто не могло его остановить.

— Да.

— Там была еще девушка, она изображала жену. Хорошенькая, его подружка из театра. Из тех, по ком мужчины сходят с ума и готовы на все, лишь бы удержать. Ее гримировали, чтобы она выглядела больной.

— Больной? Зачем?

— Это была часть договора.

— С дьяволом?

— Да, с дьяволом. Якобы дьявол должен был ее вылечить, но он не знал, что его водят за нос.

— Потому что на самом деле она не была больна?

— Вы совсем мне не верите.

— Я вам верю, — вставил Гроувс.

Но Флеминг был куда резче:

— И как имя этой таинственной женщины, мадам?

— Я не помню ее имени.

— Ну разумеется. — Флеминг недоверчиво кивнул.

— Я ее вообще никогда не видела.

— Разумеется.

— Она провела какое-то время в том доме и, сыграв свою роль, исчезла.

— В каком доме? — завороженно спросил Гроувс.

— В охотничьем домике полковника Маннока. Он пустовал много лет. На Олд-Долкит-роуд, возле Драмгейтского кладбища…

Когда становится ясно, что сделка состоится и он получит немалый гонорар, Эйнсли достает огромную сигару и прикуривает от огня в камине. Он ведет себя так демонстративно, что Смитон еле сдерживается.

— Нам потребуется дом, — говорит Эйнсли, выпуская дым. — Приличный дом, с обстановкой.

— Это можно устроить, — говорит Маннок.

— Мне придется съездить на Золотой Берег за жрецом. Он мне доверяет и ни в коем случае не должен ничего заподозрить. Не знаю, как убедительнее донести до вас это.

— Мы осознаем серьезность положения.

— Я привезу его в дом, объясню, что здесь жили мои предки, и дам время, необходимое для того, чтобы запомнить комнаты.

— Это можно устроить, — говорит Маннок, хотя при мысли о том, какой человек ступит в его владения, у него сводит живот. — Сколько времени?

— Думаю, несколько дней, пока дом не всплывет в его снах, и еще пару дней, пока его жилец не пройдется по комнатам. Чтобы облегчить задачу, жрецу нужно предложить какое-нибудь укромное тихое пристанище… место, где бы ему хорошо отдыхалось, спалось.

У Маннока ком встает в горле.

— Это тоже можно устроить.

— Жилец может выйти в любой момент. Чтобы переселение прошло как можно более гладко, он примет привлекательный для нового хозяина образ. Я не думаю, что нам грозит какая-либо опасность, но, мне кажется, лучше сделать все возможное, чтобы его не увидеть.