День накануне

Последние восемнадцать лет жизни пани Вурм были целиком заполнены Феликсом. Он неотлучно находился при ней, повсюду ей сопутствовал, дарил ее чувствами, которые пани Вурм больше неоткуда было получать, и хозяйка платила ему тем же. Ни сестра, тоже давно овдовевшая, спокойно коротавшая дни в собственном домике на другом конце Польши, ни сын, живущий отдельно от пани Вурм, ни его дети, не говоря уж о соседях и знакомых, — никто не в состоянии был дать ей то, что давал Феликс: неподдельную любовь, истинную радость, абсолютное счастье. Разумеется, пани Вурм переписывалась с сыном и родными, а время от времени и встречалась, но это было совсем-совсем не то. «Любимый мой сын, дорогие дети, милая моя невестка, дорогая Лилечка. Обнимаю вас. Целую. Желаю здоровья. Радуюсь. Горюю. Сочувствую вам» — и так далее. Это были слова, не более того, пустые слова, как говорится. Слова, фразы и выражения, продиктованные обычаем и привычками, начисто лишенные содержания. Подобное можно услышать в передаче концерта по заявкам, когда кто-то, нам незнакомый, желает кому-то, кого мы тоже не знаем, счастья, здоровья, благополучия и заверяет в неизменности своих чувств.

Первые несколько лет после смерти мужа порой выдавались минуты, когда пани Вурм казалось, что в ее жизни мог бы еще появиться какой-нибудь мужчина. Она даже пыталась иногда, в парке либо в ресторане, взглядом или улыбкой привлечь внимание одиноких и подходящих по возрасту мужчин, однако если знакомство и завязывалось, то обычно ограничивалось беседой, несколькими ни к чему не обязывающими фразами. Один только раз пани Вурм пережила, к счастью, короткое, но достаточно мерзкое любовное приключение. В тот вечер она вернулась домой после трех- или четырехчасового отсутствия до такой степени морально и психически разбитая, что ей стыдно было глядеть собаке в глаза. Вернулась к чистой любви, к подлинному счастью, к Феликсу, который не мог не видеть выражения ее лица и тем не менее встретил, как всегда, радостно, чихнул пару раз по своему обыкновению и завилял хвостом, отчего все тело пришло в движение. В его взгляде, однако, мелькнуло что-то ироническое, глаза его, казалось, говорили: ну, видишь, нужно тебе это было? Не лучше ли наша привычная жизнь с ее нескончаемыми забавами? Впрочем, я тебя понимаю, кому, как не мне, такое понять, сам по временам поддаюсь этой дурацкой слабости, а вернувшись, не знаю, куда деваться, и стыжусь смотреть тебе в глаза! Но ведь все уже позади, давай-ка поскорее забудем о том, что случилось, и займемся делами, обычными повседневными делами, которые приносят нам обоим столько истинной радости. Будем спать, просыпаться, есть, оставлять на газоне кучки, бегать, ходить, лаять, говорить, дремать, глядеть, молчать…

Феликса больше нет в комнате. Его тело покоится далеко отсюда, в земле. От него осталась только зеленая бархатная подушка в углу, на которой он спал (хотя последнее время предпочитал спать на тахте), пропитанная его запахом, да немного коричневатой шерсти на подушке, на пледе, на креслах, везде, где он любил лежать или ненадолго присаживался. Там, где было его живое, теплое тело, теперь пустота. Но Феликс по-прежнему присутствует в жизни пани Вурм, хотя пани Вурм не всегда его видит. Вдруг в каком-нибудь месте воздух уплотняется — и пожалуйста, вот он, Феликс, смотрит на нее, зовет — головой, лапой, всем телом, повизгивает, говорит: ну, давай подымайся со своего кресла, пошли, я хочу тебе кое-что показать, вон видишь, там пробежала кошка и спряталась в подвале, а тут крот, гляди, я чую его, сейчас я буду рыть землю в этом месте, схвачу его и принесу в зубах живое еще тельце в мягкой шубке. Крота Феликсу, разумеется, поймать не удается, но это ничего, он готов тут же пуститься в погоню за бабочкой, неизвестно зачем забраться в густой бурьян или замереть вдруг, всматриваясь во что-то, чего пани Вурм увидеть не может, — в духа, в призрак, в нечто такое, что только еще должно случиться и чего пани Вурм не предугадать. Потом он опять опускает голову к земле, бежит, нюхает. Машет хвостом, уговаривает хозяйку: пошли, побежим в ту сторону, по струйке того запаха, который приведет нас туда, где нас ждут преудивительные вещи. Феликс исчезает, растворяется в воздухе, прячется куда-то, за куст или в какой-то закоулок, но вот появляется вновь — еще моложе, еще веселее, чем был, еще более задиристый, изобретательный, предприимчивый.

И пани Вурм оставляет свое уже малоподвижное и грузное тело в кресле, а сама, легкая, воздушная, как батистовый платочек у нее на шее, не чувствуя никакого недомогания, тяжести, усталости, одышки, спешит за Феликсом.

Финальная сцена

(перев. О. Катречко, 2002 г.)

Сегодня свежее и ясное утро, я стою в очереди в кассу зоопарка, одного из старейших и самых больших в Европе. Передо мной — японцы в очках в серебряной оправе, молчаливые, вежливые и сосредоточенные; туристы из Индии — смуглые и стройные как тростник, женщины и мужчины в белых пилотках; какие-то увешанные фотоаппаратами англичане и американцы. Я покупаю входной с прилагающимися к нему за дополнительную плату билетами на посещение аквариума, террариума и нового павильона с обезьянами, а также красочный проспект с планом, который поможет мне сориентироваться в зоопарке. Сажусь на скамейку, мимо проходят те, что стояли в очереди за мной. Французы, негры, арабы. Откуда-то из глубины зоопарка, из зарослей доносятся рычание львов и птичьи голоса. Погода солнечная, но переменчивая. По небу плывут небольшие облака, то и дело заслоняющие солнце. Колорит зелени меняется: на траву ложатся тени, они то густеют, то светлеют. В зеленой траве огоньками вспыхивают и гаснут цветы. Я изучаю план зоопарка, обдумываю маршрут и радуюсь, что через минуту увижу знакомого льва, который, может, соблаговолит повернуть голову и удостоить меня взглядом, буду долго стоять и любоваться гибким, блестящим от воды телом тюленя и его невероятно ловкими движениями. Увижу орла и черепаху. И неподвижного, словно отлитого из бронзы и покрытого вековой патиной крокодила.

Подняв глаза, я увидел стоящего на дорожке прямо передо мной розового фламинго. Он появился незаметно, тихо, как дух, верно, вышел из камыша, разросшегося по берегам водоема. Стоял на своих длинных и тонких, как былинки, ногах и смотрел на меня. Я протянул ему ладонь — пустую, мне нечего было ему дать — и, кажется, улыбнулся. Фламинго отступил на шаг, но не ушел. Может, он и не просил ничего, только хотел поздороваться? Когда я поднялся со скамейки, собираясь уйти, фламинго остался стоять там же, посреди дорожки, смотрел, но с места не двигался.

Я шел по дорожке среди удивительной, наполовину привычной, наполовину экзотической растительности, вдоль шпалеры красных буков, с подстриженной в форме геометрических фигур кроной, мимо кедров и вязов, мимо стройных серебристых, будто припорошенных снегом, канадских елей и берез с нежными гибкими ветками и светло-зелеными листочками. В близком соседстве росли деревья Средиземноморья и Заполярья, альпийские лужайки расположились под пальмами. Потом я нередко возвращался в мыслях к тому пустяковому событию — встрече с фламинго, который, не обладая особо интересными свойствами, служит непременным ярким украшением любого уважающего себя зоопарка, не более того; я вспоминал эту встречу, потому что за ней последовали события более важные. Возможно — и даже наверняка, — не будь той встречи с фламинго, я бы не стал свидетелем одной поразительной сцены и не увидел бы того, что и является темой этого рассказа. Короче, фламинго дал толчок некому несложному мыслительному процессу, и в итоге я изменил маршрут осмотра зоопарка. Размышлял я приблизительно так: фламинго покинул свою стаю, что довольно странно. Должно быть, это какая-нибудь нетипичная особь с отклонениями от обычных норм поведения, либо птица когда-то болела или была ранена и ее лечили изолированно от других, отчего она приобрела новые условные рефлексы, что и заставляет ее надеяться больше на человека, чем на стаю, рассчитывать на особенно вкусный или внушительный кусок. А может быть, фламинго был чьим-то любимцем и его покровитель появлялся здесь именно в это время, приходил сюда его кормить? Следующей моей мыслью было: но ведь посетителям запрещено кормить животных, об этом предупреждают таблички, и в справочнике так написано. И затем: я ни разу не видел, как звери в этом зоопарке едят Может, стоило бы посмотреть? В проспекте было указано официальное время, когда животные получают корм: 9–10 — обезьяны; 10–11 — кошачьи, то есть львы, тигры, пумы; 11–12 — крокодилы, аллигаторы, прочие земноводные и рептилии, а также рыбы. Поначалу я собирался осматривать зоопарк в соответствии с систематикой животного мира в природе. Впрочем, чаще всего именно так я и поступал — сказывалась привычка старого натуралиста. Потому и сегодня предполагал начать с аквариума, с беспозвоночных, разнообразных красочных и диковинных кишечнополостных: губок, кораллов — фантастических, бесформенных; кажется, все они игра случая или каприз природы — или ее декоративный материал, украшение морского дна. Ковры, букеты, праздничное убранство подводных салонов, пещер и гротов. И только потом, на их фоне, я начну рассматривать рыб самых причудливых форм, являющихся уже созданиями организованными, — и так, постепенно, увижу всё: от змей, ящериц, крокодилов, рыб и птиц до животных нам близких, которые перестали быть невольниками окружающей среды, игрушкой сил природы, которые уже кое-что чувствуют и понимают. В этом путешествии мне пригодятся знания, полученные в одном очень хорошем польском университете, и все то, что я узнал из книг. Я лишний раз смогу убедиться, что примитивная вакуоль, пульсирующая внутри прозрачной клетки простейшего организма, когда-нибудь станет настоящим сердцем, а одиночный нервный узел — мозгом. И что тела и органы животных сделаются совершеннее, движения — осмысленнее, действия — сложнее, а жизнь — богаче.