День накануне

Но все эти, задуманные с таким размахом, мероприятия, разраставшиеся по мере того, как она их обдумывала, оказались совершенно ненужными. Достаточно было заглянуть в небольшую кожаную папку, которую после безрезультатных попыток реанимировать мужа ей отдали в больнице вместе с его личными документами, водительскими правами и портмоне. Муж постоянно брал эту папку с собой на работу, и Кристина, зная, что в ней лежит, никогда ее содержимым особо не интересовалась. Помнила только, что, кроме смет, допотопной логарифмической линейки, текущих записей и ежедневника была там еще перетянутая резинкой записная книжка с адресами и телефонами, по-видимому только служебными, потому что другая книжка, более полная, всегда находилась дома. Папка с тех пор, как умер муж, лежала на дне платяного шкафа. Кристина достала ее и открыла. В записной книжке, под буквой «М», муж записал адрес И. М., Луговая, 57. До чего же наивны и неосторожны бывают мужчины.

Решив не терять ни минуты, в тот же самый день, тщательно одевшись, причесавшись, уложив и сбрызнув лаком волосы, слегка оживив щеки румянами, — подготовившись таким образом для расправы с соперницей, вооружившись даже зонтом (погода, впрочем, менялась), она отправилась на трамвае за двенадцать километров на другой конец города. Когда-то там была деревня, уже давно ставшая частью города, и поэтому улица была обозначена на схеме. Кристина с детства в тех краях не бывала. И теперь она ехала в грязном переполненном трамвае, судорожно ухватившись за свисающую сверху кожаную петлю, ее толкали входящие и выходящие пассажиры, не проявляли уважения и сидящие — даже те, кто был моложе ее, не уступал ей места. Она не обижалась, просто об этом не думала. Ей и в голову не приходило, что у людей, окружавших ее в трамвае, тоже есть свои заботы. Может быть, девушка, сидящая на коленях у парня и демонстрирующая, как она влюблена, везет в сумке листовки? А студент с грустным, чтобы не сказать трагическим лицом, зажавший под мышкой футляр со скрипкой, возвращается из музыкального училища в глубоком отчаянии: полчаса назад он узнал, что никогда не станет Константы Кулькой, не говоря уже о Яше Хейфеце, поскольку из инструмента, на котором он мечтает играть, можно извлекать и четверти тона, а его слух оставляет желать много лучшего. И уж не следует ли ему сменить скрипку на аккордеон? А тот угрюмый тип с лицом, изрытым морщинами, — кто он? Может быть, кладовщик, против которого завели дело в связи с недостачами, обнаруженными при инвентаризации? А может, он возвращается из больницы от умирающей жены? А у тех двух молчаливых девушек все радости и горести уже позади или самое плохое и самое хорошее ждет еще их впереди? Но то, что испытывала Кристина, было несравнимо с переживаниями других людей. Это намного превосходило их жизненные амбиции, было намного сильнее их разочарований, страхов, унижений, поскольку касалось самой Кристины, а не тех людей. Какое ей было дело до других? Разве они могли понять ее беду? Она чувствовала себя так, словно была в чужой стране, среди чужих людей с другой верой, языком и обычаями.

Кристина Р. ехала на трамвае без малого час и вышла на предпоследней остановке. Трамвай уехал, и вокруг воцарилась тишина. На синем указателе, криво висящем на сетчатой ограде, белела надпись: Луговая. Кристина перешла улицу и неторопливо пошла по нечетной стороне. По обеим сторонам в глубине участков виднелись одноэтажные домики, некоторые с мансардой; такие строили себе на старости лет довоенные пенсионеры. Между домами кое-где попадались небольшие пустыри, в одном месте стояла недавно построенная богатая вилла. В садах гомонили птицы, иногда раздавался собачий лай. Улица оказалась длиннее, чем предполагала Кристина. Она постепенно поднималась вверх и как будто обрывалась где-то на берегу реки или пруда. Вдали, словно на другом берегу, возвышались подернутые голубой дымкой холмы. Кристина прошла еще немного и наконец добралась до цели. На железной калитке висела табличка с надписью: Луговая, 57. Рядом, на столбике, чернели две кнопки над пожелтевшими карточками жильцов. На верхней было написано: магистр Иоанна Марковская-Глас. Кристина постояла немного, ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать фамилию, и направилась дальше в сторону исчезающего где-то в воздухе конца улицы; потом, немного уняв колотящееся сердце, снова вернулась к калитке с номером 57. Прежде чем нажать кнопку звонка, она с минуту присматривалась и прислушивалась. Притаившийся в глубине участка дом был окружен фруктовыми деревьями, кустами сирени и жасмина. Да, это здесь они встречались. Здесь свили гнездышко любви. Покой, умиротворение, пение птиц. Тогда, сорок лет назад, тут было, по-видимому, еще спокойнее и еще уединеннее. Как раз был май, цвели деревья, по ночам пели соловьи. Любовная идиллия. А она засыпала одна, думая о муже, о том, что ему придется ночевать в каком-нибудь мерзком рабочем общежитии на стройке гидроэлектростанции. Кристина чувствовала горький вкус слез в горле. Оглядевшись вокруг, она вынула из сумки носовой платок и осушила глаза. Потом уперлась рукою в столбик почти у самого звонка, но все еще медлила и не нажимала кнопки. Пока, наконец, этого не сделал ее палец, как бы даже вопреки ее воле. Звук был слабый, едва слышный, прозвенело где-то очень далеко, и снова наступила тишина. Никто не открыл дверь, дом казался пустым. Кристина позвонила еще раз, сильнее. Опять тот же далекий, приглушенный звук. И снова тишина. И вдруг, когда она стояла в раздумье, звонить ли в третий раз или уйти, где-то в глубине сада, среди деревьев послышался женский ГОЛОС:

— Сейчас, сейчас!

Прошло некоторое время, прежде чем Кристина увидела двух женщин. Но сначала она услышала шуршание гравия, и из-за дома показалась инвалидная коляска. В кресле сидела старуха, везла ее молодая девушка. Шла она медленно; оставив коляску на боковой дорожке, подошла к калитке и, не открывая, спросила:

— Простите, вы к кому?

Теперь, вблизи, Кристина разглядела, что девушка не такая уж молоденькая, не меньше двадцати семи, правда, невысокая и худенькая.

— К Иоанне Марковской, я ее школьная подруга. Попала проездом в Краков и подумала…

— Мама тяжело больна, — сказала молодая женщина и кивком указала на старуху в кресле, которая сидела неподвижно, свесив голову на грудь. Седые волосы торчали во все стороны, как у огородного пугала. Ни глаз, ни носа не было видно — только открытый рот, обвисшая щека и подбородок. Скрещенные руки лежали на пледе, прикрывающем колени.

— Да? А что с ней? — спросила Кристина, изобразив озабоченность.

— Парализована. Уже два года. Не двигается, не говорит и не слышит. Иногда что-то до нее доходит, но очень редко.

— И никакого улучшения?

— Бывает, кажется, что вроде бы ей получше, она оживляется, смотрит, как будто хочет что-то сказать. Но это ненадолго, потом опять то же самое.

— Ах, какое горе! А врачи что говорят?

Молодая женщина не ответила, только едва заметно отрицательно покачала головой.

— Мне очень жаль. Кажется, она на два года меня моложе, потому что, когда я была в пятом…

— Да, мама родилась в двадцать третьем…

— А как вы справляетесь, кто за ней ухаживает?

— Утром — наша соседка, часов в двенадцать приходит сестра из Красного Креста, потом, ближе к вечеру, я возвращаюсь с работы — как-то справляемся.

Разговор у калитки проходил словно за гранью реального, на рубеже двух миров. По улице за спиной Кристины проехала машина, где-то остервенело залаяла собака. Кристина молчала. Дочь Иоанны приоткрыла калитку и спросила:

— Может быть, все-таки зайдете на минуточку?

— Пожалуй, нет. Боюсь, она меня не узнает.

— Не узнает. Она иногда даже самых близких не узнаёт.

Молодая женщина посмотрела на Кристину светлыми, невинными глазами. В ней не было ничего героического. Только безнадежная безликость. Ни намека на красоту. Кристина подумала, что если она похожа на мать в те времена… и спросила:

— А муж Иоанны?