Нерон

Сложно сказать, чем обернулось бы для Флава и Руфа убийство Нерона — оставшаяся охрана могла и изрубить покушавшихся, но могла и растеряться и, как было в случае с Калигулой в свое время, смириться с этим: защищать-то ведь некого уже. Но одно очевидно: если бы даже они погибли, смерть их имела бы совсем другой окрас и в историю они вошли бы иначе. А ближайшее будущее показало, что надежды Фения Руфа уцелеть и даже заслужить благоволение Нерона беспощаднейшим преследованием заговорщиков, скрыв тем самым свое совсем не безупречное в этом смысле прошлое, были совершенно напрасны. О его участии в заговоре знали многие из числа задержанных, и своим рвением на допросах недальновидный префект сам толкнул их на разоблачение своей собственной принадлежности к заговору. И вот, когда он угрозами вымогал дополнительные показания у Сцевина, тот с усмешкой сказал, что никто об этом не знает больше, нежели сам Фений Руф. Видя явную растерянность допрашивающего, Сцевин, откровенно уже издеваясь, стал увещевать префекта отплатить признательностью столь доброму принцепсу, признавшись во всем добровольно. Молчание Руфа, еще более того последующее невнятное бормотание совершенно изобличили его. Тут же по приказанию Нерона он был схвачен и закован в цепи, немедленно превратившись из грозного следователя в жалкого обвиняемого. Мужества на допросах в качестве изобличенного заговорщика Фений Руф не явил, чем не лучшим образом выделил себя из среды схваченных вскоре заговорщиков-преторианцев. Военные на допросах и идя на казнь вели себя мужественно и достойно, как и полагалось истинным римлянам, тем более их профессии. Широкую огласку получили слова Субрия Флава, трижды упустившего возможность покончить с Нероном, причем в последний раз из-за чрезмерной в том случае дисциплинированности. Когда Нерон спросил, как мог трибун-преторианец дойти до забвения присяги и долга, доблестный воин прямо ответил:

«Я возненавидел тебя. Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе после того, как ты стал убийцей матери и жены, колесничим, лицедеем и поджигателем». [210]

Эти слова мужественного трибуна уязвили Нерона. Не забыто то, что он матереубийца! Его театральные и цирковые достижения вызывают только презрение, а ужасная слава поджигателя Рима так его и не покинула, несмотря на все старания!

Все заговорщики-преторианцы приняли смерть с достоинством, мужественно, как и подобало настоящим воинам. Единственным, увы, исключением, был их командир. Префект претория Фений Руф силы духа не проявил. Ему-то Нерон и обязан сохранением жизни. Ведь не удержи он Субрия Флава или решись действовать самостоятельно, без оглядки на пустых болтунов — Пизона со товарищи, — правление Нерона могло завершиться уже в апреле 65 года. Этим было бы спасено немало жизней ни в каких преступлениях не повинных людей. Но… нет у истории сослагательного наклонения.

А пока продолжались расправы. Лукан, как и многие другие заговорщики, получил распоряжение принцепса самому уйти из жизни. Когда после вскрытия вен он почувствовал, что жизнь уходит из его тела, но сознание оставалось пока ясным, ему вспомнились строки из его поэмы «Фарсалия», той самой поэмы, зависть к которой разрушила дружбу поэта с Нероном. В стихах был изображен воин, истекавший кровью от жестоких ран… Эти строки и стали последними словами Лукана. Он не лучшим образом проявил себя как заговорщик, но умер как истинный поэт…

В большинстве своем заговорщики уходили из жизни «не свершив и не высказав ничего, достойного упоминания». [211]

Наказание заговорщиков было использовано Нероном и для расправы над человеком, не имевшим к заговору ни малейшего отношения, — принужден к смерти был консул Вестин. Именно его опасались совсем недавно Пизон и его сообщники, когда разрабатывали свой план переворота. Человек глубокой честности и твердых республиканских убеждений, каковые он открыто проявил после гибели Калигулы, когда отстаивал в сенате возврат государства к древней римской свободе, он был ненавистен и Нерону. Тот не мог ему простить, что, будучи поначалу другом молодого принцепса, он постепенно в нем разочаровался и относился к Нерону с презрением, каковое тот не мог не ощущать. Вестин частенько открыто высмеивал Нерона, и остроты его были особенно едкими, поскольку осмеивал он истинные пороки Нерона.

Расправляясь с заговорщиками, Нерон действовал так, как действовал бы любой правитель на его месте. Заговор — налицо, намерение убийства принцепса — было. И какие бы праведные причины ни вызвали эти явления, они были противозаконны и представляли собой тягчайшее государственное преступление, которое во все времена во всех странах каралось самым суровым образом. Нерон имел право судить виновных и карать их. Другое дело — Вестин. Здесь уже действия самого Нерона носят преступный характер: «И так как не было налицо ни преступления, ни обвинителя, то Нерон, не имея возможности прикрыться личиной судьи, обратился к насилию самовластья». [212]Расправу над Вестином Нерон сопроводил еще и жестоким издевательством над его гостями — консул был уведомлен о поведении принцепса на пиру, который он вечером давал для своих друзей. Вестин, оставив триклиний, удалился в спальню, где врач надрезал ему вены, после чего его отнесли в баню, поместив в теплую воду. Гости при этом оставались на месте, их окружила стража, никуда никого не выпускавшая до поздней ночи. Нерон упивался ужасом людей, решивших наверняка, что всех их уже обрекли на смерть. Наконец, натешившись вдоволь, он велел отпустить всех, издевательски заметив, что они достаточно поплатились за предоставленное им Вестином угощение. Нерон был не лишен остроумия, иные шутки его были и уместны, и точны. Но здесь все выглядит отвратительно жестоко, свидетельствуя о явной деградации личности принцепса.

Теперь перейдем к рассказу о гибели человека, сыгравшего в жизни Нерона особую роль, — о смерти Луция Аннея Сенеки.

Был ли Сенека заговорщиком? Исторические источники скорее положительно отвечают на этот вопрос, хотя быть полностью уверенным в этом все-таки сложно. Из участников заговора имя философа назвал только Антоний Натал. Правда, из его показаний следует лишь наличие одного-единственного контакта бывшего воспитателя Нерона с посланцем Пизона, каковым и был Натал. Он навестил больного Сенеку по просьбе руководителя заговора и спросил, почему он не допускает к себе Пизона. Ведь было бы лучше, если бы они поддерживали дружбу путем личного общения. Ответ Сенеки гласил, что обмен мыслями через посредников, равно как частые беседы с глазу на глаз, никому из них на пользу не пойдут. Этот туманный, осторожный ответ, показывавший, что философ явно знает, каким опасным делом занят Пизон, и потому не желает с ним какого-либо общения из понятной предосторожности, старик завершил фразой, из которой совсем нетрудно было сделать вывод, что он возлагает надежды на успех предприятия Пизона. Сенека прямо сказал, что его спокойствие зависит от благополучия Пизона.

Свидетельство Натала не похоже на клевету с целью очернить Сенеку, вписав и его в число заговорщиков. Из него в крайней случае следует, что Сенека догадывался о замыслах Пизона, связывая с их возможным успехом надежды, но прямого участия в заговоре не принимал и явных контактов с заговорщиками старался избегать. Впрочем, в глазах Нерона и это было уже преступлением: во-первых, очевидное недоносительство, могущее иметь самые печальные последствия, поскольку принцепс действительно подвергался опасности. Что было бы, если Милих и его сообразительная жена не решились бы изобличить Сцевина? Во-вторых, надежды на собственное спокойствие, возлагаемые на благополучие Пизона, — это, можно сказать, прямое сочувствие делу этого человека. А дело-то — заговор с целью убийства императора. Наконец, спокойствие столь важной персоны, как Сенека, недавний воспитатель, а затем главный советник цезаря, должно зависеть от благополучия Нерона, правителя Рима, но никак не от Пизона. Или старик и впрямь прозревал в нем грядущего принцепса?

210

Там же. 67.

211

Там же. 70.

212

Там же. 69.