Фактор внешности

— Мюррей! Он думает, что я виновен.

— Он знает, что ты не убивал.

— Я так не считаю. Он разговаривает со мной так, будто я виновен. Откуда вы знаете, что он так не думает?

— Я с ним говорила.

— Тогда почему он со мной обращается как с преступником?

— Потому что привык работать с преступниками, он адвокат по уголовным делам.

— Он что, и со Сьюзан так себя вел?

— К Сьюзан он был неравнодушен. Но до тебя ему нет никакого дела.

— Тогда с чего вы взяли, что он не считает меня виновным?

— Он сам мне сказал.

— Но почему он не стал слушать мой рассказ?

— Опасался, что это может повредить.

— Кому?

— Мне.

— Вам?

— Кто больше всех желал смерти Казанове? Возможно, он считает, что это я подослала тебя убить его.

— Но почему я должен был это сделать? С какой стати?

Роттвейлер улыбнулась своей обычной хитрой двусмысленной улыбкой:

— Потому что я очень-очень тебя попросила.

Я рассмеялся так весело, как не смеялся с минуты моего заключения.

— Господи, ведь я столько раз повторяла, что хочу убить его! — призналась Ротти.

— Вы никогда не называли его по имени.

— Разумеется, я не хотела афишировать, что желаю смерти кому-то. О таких вещах не говорят. К тому же после истории с Юшкой я не хотела даже слышать его имени. — Ротти снова надела очки, и мы вместе стали разглядывать снимки.

И вдруг я понял, что на них запечатлено что-то еще… какой-то другой человек. Он тоже был в маске, но с прорезями для глаз. Я не мог различить, кто это, поскольку он стоял в тени, на нем тоже была одежда из кожи и цепь.

— Посмотрите, там есть еще кто-то! — Я ткнул пальцем в фотографию.

— Господи, Гарри! — воскликнула Роттвейлер.

— Гарри?

— Я узнаю эти глаза. Видишь? Он наблюдал за ними.

Меня так и не обвинили публично. Даже в «Тайме» про меня не написали как про убийцу. В выпусках новостей в обтекаемой форме передали сообщение о том, что Казанова скончался не от полученного ранения, а от инфаркта. К тому же в его крови была обнаружена огромная концентрация кокаина, а на теле найдены следы спермы, но не его и тем более не моей.

Я категорически отказался ехать в офис, а Роттвейлер не стала настаивать и сама выступила перед журналистами, потребовав, чтобы никто не называл меня виновным в гибели Казановы. Для меня же она подыскала и сняла дом на острове Мастик на пару недель, уединенный, чтобы никто не смел тревожить меня.

— Поезжай, развлекись и отдохни. Тебе надо набраться сил, — велела она.

— Это мое вознаграждение за убийство, — пошутил я.

Она рассмеялась.

Когда ей доставили купленное недавно полотно Франца Клайна, она тут же спросила мое мнение.

— Она тебе нравится? — Ротти указала на картину.

— Конечно. Это шедевр.

И тут я вспомнил, где я видел ее раньше, — в галерее Баллкиана.

— Вы ее купили? Она стоит немыслимых денег.

— Я взяла ее в аренду, — невозмутимо пояснила Роттвейлер. — А это для тебя.

Я открыл поданную мне упаковку и обнаружил миниатюру Сэма Фрэнсиса.

— Это тоже в аренду?

— Нет, это в подарок. — Она улыбнулась и закурила.

Я понимал, что моя карьера в мире моды окончена. Но от дома на Мастике отказываться не стал. Пригласил в гости Романа, и он с удовольствием приехал. В аэропорту я зашел в магазин — купить что-нибудь почитать в самолете. Всюду на полках красовались журналы, где, одна другой красочнее, рассказывалась история убийства Казановы.

Рядом со мной стояли две девочки, одна шести, другая восьми лет. Они смотрели журналы. Та, что постарше, указала на обложку «Вог».

— Это Сьюзан Тоссейн, — сказала она, — самая красивая девушка в мире.

— Она не так красива, как ты, — возразил я.

Девочка рассмеялась, но ее мать-иранка сразу накинула ей на голову платок, посмотрев на меня с укоризной, и увела дочку прочь.

Роман привез своего нового бойфренда Ральфа, дизайнера интерьеров, родившегося на Берегу Слоновой Кости, и его подружку по имени Эмми. Она отлично плавала, бегала и играла в баскетбол. Мы весело провели время в полете. Я слушал рассказы Эмми о Самоа, где она прожила долгое время.

В доме было пять спален, и как только мы приехали, то сгрузили багаж Эмми в моей комнате.

Мы прекрасно проводили время. Плавали, играли в карты, в бильярд. Эмми научила меня танцевать сальсу. Роман то и дело жаловался на бессонницу, поскольку по ночам мы устраивали коктейли. Я каждый день тренировался играть в баскетбол. Но за все время нашего отпуска мне не позвонила ни Сьюзан, ни кто-нибудь еще из агентства.

ИГРА

Во время седьмого тайма игры «Нью-Джерси» против «Филадельфии» я, к своему величайшему удовольствию, сидел на скамейке игроков «Нью-Джерси» под двенадцатым номером. Не знаю, стал ли мой арест своего рода моей рекламой или были иные причины, но почти сразу после этой истории мне предложили вернуться в команду.

Пусть я не выходил на поле ни на минуту, пусть я сидел на скамейке запасных, но я уже стал частью команды, тренировался со всеми, с удовольствием готов был уступить место суперзвезды кому угодно, лишь бы мне просто позволили принимать участие в игре. Я учился играть все более жестко и тренировался в центре у Рубена Мабэя, одного из лучших черных баскетболистов. У него я научился и более стремительной тактике нападения и правильному поведению на поле в критических ситуациях. Я никогда не носил много украшений, а теперь единственная драгоценность, которая была на мне, — обручальное кольцо.

У нас осталось четыре минуты, чтобы отыграться. Элмонт Брэдшоу восемь раз подбирал мяч под щитом. У него было десять удачных нападений, четыре результативные передачи и пять нарушений. Темплтон, защитник «Филадельфии», вел к корзине, подавал Мабэю и на последней секунде умудрился забросить мяч в корзину.

А мы были обязаны несколькими мячами Брэдшоу. Благодаря его великолепным прыжкам и силе удара мы стояли насмерть до самого свистка, оповестившего о перерыве.

К сожалению, Брэдшоу все-таки получил еще один штрафной, за что и выбыл из игры на время.

Но в какой-то момент наш тренер взял меня за руку и сказал: «Твой выход, тигр». Я был вне себя от восторга. Я вновь возвращался в игру, в лигу, в спорт. Пусть он и не называл меня Торнадо.

Тигр? Я изумился такому обращению, но оно мне польстило. Почему он называл меня так? Я ничем не выделялся среди игроков. Тренировки, обычные матчи, ничего серьезного, но Мабэй считал, что я тигр, и значит, он в меня верил. Ему было плевать, что я учился на художника, и он не считал, что я буду из-за этого никудышным баскетболистом.

Я занял свою позицию у корзины, пока Темплтон разминался, перебрасывая мяч то одному, то другому.

— Эй, Чарли, — крикнул наш защитник Джулиан, шлепнув меня по заднице, — мы ждем от тебя больших успехов, малыш!

И опять я не смог не улыбнуться. Мне было приятно, что вся команда принимала меня как своего. «Мы ждем от тебя больших успехов, малыш…» Черт побери, я сам уже разучился верить в свои «успехи».

В волнении я посмотрел на Темплтона, самого лучшего из наших противников, и сказал:

— Рики, мне все равно, что болтают. Честное слово, я люблю твои записи, да здравствует рок-н-ролл!

Он перестал стучать мячом и взглянул на меня так, словно увидел сумасшедшего инопланетянина.

— Это хип-хоп, — резко поправил он. И снова примерился к корзине.

— Все равно круто. Извини, что ошибся.

Он приготовился забросить мяч.

— Я ведь белый… — бросил я в свое оправдание.

И он промахнулся. Трибуны взревели от разочарования. Моя ли в этом вина? Возможно, что и нет. Даже великие игроки иногда могут промазать.

Рики выглядел обозленным, но неудача не ввергла его в отчаяние. Он ни за что не признал бы, что может быть не таким уж крутым, как ему всегда хотелось казаться. Стараясь прийти в себя, Темплтон уперся руками в колени и принялся глубоко дышать.