Страница 27 из 41
— Правда, пан меценат, эта шапка не по вам!
— Я знаю. Знаю прекрасно. И еще я знаю, что я трус: я больше не хочу этого, Зборовский, поймите же! У меня страшно болит живот, мне страшно хочется есть, мне ужасно холодно. Дайте мне выполнить это задание.
— Возвратились бы лучше к жене!
— Моя жена верит в меня. Вы молоды, Зборовский, и не знаете, что значит любить женщину моложе вас на тридцать лет… Она верит в меня. Ради нее я стану мстителем, вершителем справедливости… героем! — Он печально улыбнулся. — Героем… я-то… Вы скажете, достаточно на меня взглянуть… Но она так юна, так невинна! Она вышла за меня не по любви, а из уважения, из восхищения. Я человек зрелый, а она — молодая студентка, для которой имеют значение только душа, сила характера, идеи… Бедняжечка! Ей и невдомек, что мечтатель и идеалист, каким я был когда-то, юноша, готовый погибнуть за свободу всего мира, незаметно собрал вещички и сбежал на цыпочках, как вор, а на его месте давным-давно обосновался толстый, жадный, равнодушный и трусливый буржуа… Дайте мне выполнить это задание, Зборовский. Ради нее.
Казик посмотрел в его усталое лицо, на брови Пьеро и на его шубу со взъерошенным, трепещущим на ветру мехом. Это было выше его сил — он улыбнулся.
— Когда вам исполнится пятьдесят, — тихо сказал пан меценат, — и когда вы полюбите молоденькую женщину, возможно, тогда вы меня поймете. Но с вами этого не произойдет. — И он добавил с особой гордостью: — Это дано не каждому!
— Пан меценат умеет водить грузовик?
— Да.
Казик все еще колебался, но Крыленко уже принял решение. Старый украинец поставил вопрос ребром.
— Он ни на что не годен, только лишний рот, и в любом случае подохнет от своего поноса. Пусть лучше погибнет он, чем кто-то другой!
Пан меценат выслушал инструкции с внимательной миной прилежного ребенка. Несколько раз подробно пересказал их, чтобы показать, что все понял.
— Значит, так, я жму на газ… Слева будет тропинка… Грузовики в конце. Я снова жму на газ и мчусь прямо на грузовики. Так. Объезжаю грузовики с прицепами: они меня не интересуют. Они стреляют… Пускай стреляют, слишком поздно. Так. Так. Тогда я вытаскиваю связку гранат и… так! Я все понял. Можете быть спокойны.
— Главное, чтобы пан меценат не забыл перекрыть дорогу. Иначе, если в него попадет пуля…
— Кошмар, кошмар! Полный провал! Я понял. Я не забуду.
Партизаны смущались и отводили глаза от человека в шубе, так похожего на толстого мокрого пса. Даже Крыленко сплюнул и сказал с отвращением:
— Такое ощущение, будто посылаем паренька на верную гибель.
К животу ему привязали гранаты. Прежде чем сесть за руль, он сбегал в кусты: у него постоянно болел живот. Ему помогли сесть в кабину. Партизаны растерянно смотрели на него. Им хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее. Но они не могли подобрать нужных слов. Он весело крикнул им мальчишеским голосом:
— Ну что ж, прощайте!
Пара голосов ответила:
— Прощай.
Он завел мотор. Потом наклонился к старшему Зборовскому и быстро прошептал:
— Сходите к ней. Скажите ей, что это ради нее. Она будет мной гордиться… Не забудьте!
— Не забуду.
Грузовик тронулся. Они смотрели, как он медленно удалялся по белой дороге. Махорка снял шапку. Его губы шевелились: он молился.
— Человек — это все-таки прекрасно! — сказал Добранский.
Так погиб пан меценат. Партизаны покинули свою берлогу, углубились в лесную чащу и две недели после взрыва не отваживались выходить из новой землянки в замерзших болотах Вилейки. Немецкие патрули прочесывали лес, но боялись заходить слишком далеко в глубь заснеженной чащи. В Антоколе казнили несколько заложников: некоторое время их имена были на слуху, а потом о них забыли. Патрули появлялись то тут, то там, но снег был глубоким, ветер — ледяным, а день — коротким, и немцы вскоре вынуждены были уйти из леса, рассчитывая, что виновников налета покарает мороз. Братья Зборовские сходили в разведку и сообщили о том, что «все утряслось». Теперь немецкие колонны объезжали лес с юга, по пинской дороге. Однажды вечером старший Зборовский вышел из леса и отправился в Вильно. Экспедиция была опасной: в городе ввели комендантский час, и, начиная с четырех часов, вооруженные отряды выискивали на улицах опоздавших. Но все двадцать семь ночей, проведенных на замерзших болотах Вилейки, Казику слышался во тьме умоляющий голос пана мецената: «Скажите ей, что это ради нее… Она будет так гордиться! Не забудьте». На мостовых Вильно под тяжелой поступью патрулей скрипел снег; темноту внезапно прорезали пучки света и раздавались гортанные, властные, похожие на выстрелы окрики; в свете фонариков, словно ослепленные мошки, кружились снежинки и мгновенно исчезали во тьме. Казик жался к стенам и, едва заслышав шаги, прятался в подворотнях. С превеликим трудом он нашел улицу и дом. Поднялся на третий этаж и зажег спичку: «Меценат Станислав Стахевич», — прочитал он. Позвонил. И услышал звук гитары и мужской голос, певший по-немецки:
Kleine, entzuckende Frau
Bitte schau in den Spiegelgenau…
Послышались быстрые шаги — кто-то пробежал по комнате босиком — и дверь отворилась. Он увидел молодую женщину в домашнем платье, со взлохмаченными белокурыми волосами и сигаретой в уголке рта. «Пани Стахевич нет дома, — подумал Казик, — а служанка развлекается!»
— Я хотел бы поговорить с пани Стахевич.
— Это я. Говорите быстрее, я босиком.
Мужской голос пел:
In dem Spiegel da steht es geschrieben,
Du musst mich lieben,
Dukleine Frau…
Потом немец крикнул:
— Кто там, Liebling?
— Не знаю. Ты должен посмотреть, Фриц… Я вся озябла!
В коридор вышел немецкий унтер-офицер в расстегнутой рубашке, без воротничка и с гитарой в руках. Казик едва успел прошептать:
— Пан меценат убит.
Женщина пристально посмотрела на него. Вынула сигарету изо рта и выпустила дым через нос.
— Нет! — тихо сказала она. — Когда?
— Три недели назад.
Подошел немец. У него было молодое, смеющееся лицо и взъерошенные волосы, стриженные бобриком.
— Кто это, Liebling?
— Пустяки, — сказала женщина. — По поводу туфелек, которые я отдала в ремонт. До свидания, дружище!
Дверь закрылась.
— О, Liebling! — услышал Казик. — Мои ножки замерзли!
Потом вновь гитара и голос немца:
Kleine, entzuckende Frau…
Казик переборол себя и начал спускаться по лестнице, хотя ноги были ватными. В ушах звучал голос пана мецената: «Она так юна, так невинна. Молодая студентка, для которой имеют значение только сила характера, идеи… душа!» Он ухватился за перила, чтобы не упасть. Подумал: «Господи! Неужели это Ты правишь миром? Как Ты так можешь, как Ты можешь?» У него закружилась голова. Он грузно осел на лестницу, и его вырвало.
29
В полях бушевали метели, деревья гнули свои голые черные ветки, и каждое утро Янек находил на снегу трупы замерзших ворон. Погасший в лесу костер означал смерть человека, движения партизан стали резкими и неуклюжими, и Янеку постоянно мерещилось, что их бедные суставы вот-вот заскрежещут, как ржавые шестерни.
— Я только что слышала волка, — сказала Зося. — Он выл совсем рядом.
Добранский и Янек вернулись из леса с охапками хвороста. Их одежда и лица намокли от снега…
— Тут поневоле взвоешь, — заметил Добранский.
Они поднесли к огню окоченевшие руки.
— Наверное, привыкли, — сказала Зося. — Такая уж у них судьба — жить в лесу.
— Может, этот волк просто-напросто захандрил, — улыбнулся Добранский. — Устал от жизни и людей… Вернее, от жизни и волков.
Зося прижалась к Янеку.
— Мне было тяжело. Я думала о тебе.
— Вся разница между мной и волком в том, — сказал Янек, — что я не вою. — Он вздохнул. — А хочется.
— Тебе грустно?
— Нет. Но я ненавижу зиму. Ненавижу снег. В такую погоду можно подумать, будто земля создана не для людей и мы попали сюда по ошибке.