Европейское воспитание

С юга пришел отряд Черва, теперь возглавляемый Крыленко, и отряды Добранского и Михайко. Там было много других командиров партизанских отрядов вместе с их бойцами, молодыми и старыми, уже знаменитыми и пока малоизвестными, впервые видевшими друг друга.

Одни приходили на лыжах, другие — на снегоступах; третьи с трудом продвигались по снегу, порой увязая по самые колени. Они шли со всех уголков Вилейковского леса, и пихты раздвигали перед ними свои заснеженные ветви со сверкавшими на них звездами, и в этой безмолвной рождественской ночи Янеку иногда казалось, будто весь лес, набрав полные пригоршни даров, отправился к далеким яслям.

Когда они приблизились к месту встречи, сквозь темноту стал пробиваться странный, рассеянный свет. Еще минут десять, шагая ему навстречу, Янек спрашивал себя, что это за новое светило зажглось в небе над самой землей, и когда они наконец вышли на поляну, все увидели, что свет исходил от пихты, ветки которой были унизаны зажженными свечами; вокруг этой живой рождественской ели собралось уже около сотни партизан.

Воздух был настолько тихим, безветренным и неподвижным, что крошечное пламя мирно поднималось к более пышным огням небес; внезапно в тишине раздались крики разбуженных ворон, пустившихся разносить по всему лесу новость об этой зажженной человеческими руками заре.

Янек жадно сверлил глазами лица стоявших вокруг людей, дышавших паром в морозном воздухе; с бьющимся от волнения сердцем он искал среди них того, кто скрывался под легендарным прозвищем «Партизан Надежда», поскольку был уверен, что этой ночью он здесь. Трудно разгадать его тайну, и слишком много лиц, которые могли бы принадлежать его герою. Им мог быть отец Бурак, стоявший на снегоступах, коренастый и широкоплечий, со связкой гранат на поясе; или ученый Кублай со скупой и холодной усмешкой, никогда не сходившей с его губ, — в каждой клеточке его тела жило неумолимое стремление настигнуть угнетателя. Им мог быть также борец Пуцята, настолько ловкий, что за два года партизанской войны его отряд ухитрился не потерять ни одного человека; или Добранский, стоявший с непокрытой головой в своем черном кожаном пальто, такой молодой и так похожий на героя, каким его обычно себе представляют. Или, может, им был школьный учитель Олеся, вооруженный одним ножом; или Ярема с его монгольским лицом под заостренной меховой шапкой — он две ночи шел на лыжах, чтобы успеть на эту встречу, и бойцы его были похожи на немецких солдат, поскольку все свое обмундирование сняли с убитых врагов. Или, возможно, сам Крыленко, такой большой в своей цигейковой шубе, что автомат казался в его руках детской игрушкой. Или, может быть, Партизан Надежда был каждым их них и всеми сразу? В том, что он здесь, не было никаких сомнений. В их взглядах, в несгибаемой воле и надежде, которые читались на всех лицах, и даже в восторге и радости, которые Янек ощущал в собственном сердце, было нечто такое, что делало присутствие героя почти осязаемым, словно бы он встал и назвал себя по имени. И Янеку казалось, что небосвод сияет так ярко и он видит на нем такие безмятежные и лучезарные огни, каких не видел ни в одну из прошлых ночей, только потому, что лес знает о присутствии этого легендарного героя и приветствует его даже в самых удаленных своих уголках.

Голос отца Бурака призвал их к молитве: верующие встали на колени в снег вокруг освещенного дерева, остальные наклонили головы и утверждали свою веру в человека с таким же рвением, с каким их товарищи взывали к бесконечному. Стихли крики ворон; в лесу вновь воцарилась тишина; звезды сверкали на снегу и в небесах с одинаковой силой; извечный лесной шепот возобновился, как встарь.

После молитвы из их рядов вышел Добранский и объявил:

— Сейчас я зачитаю вам сообщение нашего главнокомандующего.

Все встали, студент развернул бумагу и прочел:

Главнокомандующий, вилейковским партизанам, 24 декабря 1942 года. Русские атакуют на Волжском фронте, войска союзников наступают в Северной Африке; их высадка на Европейский континент является вопросом нескольких месяцев. Ваша борьба, ваше мужество, ваше ожесточенное сопротивление сегодня известны всему миру; ваши имена стали легендарными; в этой кромешной тьме вы сумели озарить мир ярчайшим светом. Даю вам наказ: пусть близкая победа застанет вас в братском единении и пусть вы найдете в себе еще большую силу и мужество, которые понадобятся нам для того, чтобы победить, не став угнетателями, и простить, ничего не забыв. Подпись: Партизан Надежда.

27

В начале января Махорка вернулся из экспедиции в город с ценными сведениями: неподалеку от Антокольского лесного кладбища уже сутки стоит колонна грузовиков — знаменитые гусеничные «опели», специально предназначенные для езды по снегу. Колонна строго охранялась: Махорка насчитал по одному часовому у каждого грузовика и два пулемета. Почуяв крупную добычу, трое братьев Зборовских рыскали по ночам вокруг машин, словно неприкаянные души у врат рая. Однако их сообщения были скудны: жители Антокола ничего не знали помимо того, что им запретили подходить к грузовикам, и единственный вывод, который братья сделали из своих наблюдений, заключался в том, что колонна, видимо, гружена взрывчаткой или бензином: солдаты никогда не курили рядом с грузовиками и вынимали табак из карманов только по ту сторону дороги. Старший Зборовский провел бессонную ночь, обгрызши себе все ногти, а наутро разыскал Зосю. Девушка пришла к партизанам, чтобы постирать им одежду.

— Зоська…

— Чего?

С другими мужчинами Зося говорила вызывающе и агрессивно.

— Ты мне нужна.

Она взглянула на него.

— Нет, — сказала она, — с этим покончено.

— Послушай меня, Зося. Это важно.

— Нет. Я больше этим не занимаюсь.

Старший Зборовский схватил ее за руку.

— Последний раз. Клянусь тебе, Зоська, последний разочек. У тебя же так хорошо получалось.

— Я не ведала, что творю. Я ничего не чувствовала. Мне было все равно. Я не давала себе отчет. Но сейчас… — Она холодно посмотрела в его мужские глаза. — А сейчас я чувствую. Я не хочу заниматься этим ни с кем другим, кроме Янека. Нет, никогда!

— Ты ничего и не почувствуешь с другими, Зося…

Она покачала головой и склонилась над стиркой, по локоть опустив руки в теплую воду. Старший Зборовский хотел было сказать: «Никто ведь ничего не узнает», но вовремя одумался. Он знал, что все его аргументы и все доводы ложны и ему нет оправдания. Но в нем кипел гнев. Гнев и безграничное презрение ко всем, кто может придавать значение чему-либо, помимо борьбы. Он проворчал:

— Возможно, эти грузовики начинены взрывчаткой. Тонны и тонны взрывчатки… Завтра или послезавтра они отправятся на фронт. Они уедут в Сталинград, и тогда… — Он подыскивал нужные слова. — Тогда будет слишком поздно!

Он почувствовал чью-то руку у себя на плече. Зося тихо сказала своим девичьим голоском:

— Я схожу. Я согласна. Молчи, Казик, я согласна.

Она расплакалась. Старший Зборовский отвернулся от нее и убежал. Он бросился на свое убогое ложе, закрыв лицо ладонями и стиснув челюсти. В висках у него стучала кровь, щеки горели от стыда. На соседнем ложе его брат чистил винтовку.

— Что с тобой, Казик?

— Заткнись. Ничего.

— Зубы болят?

— Замолчи, блядский… — Внезапно он повернул к брату свое бледное искаженное лицо. — Я тебе морду набью. Замолчи. Заткни свою грязную глотку, набитую…

Его брат подождал минуту и спросил:

— Ты все-таки послал ее?

— Я — собака. Слышишь, Стефек? Грязный пес, вот кто я такой…

— Не изводи себя. Одним грязным псом больше, одним меньше, что это меняет?

Зося шла больше двух часов. Она держалась середины дороги — маленький черный муравей на снегу. Часового она заметила издали. Зажав винтовку между коленями, солдат бил себя руками в грудь, чтобы согреться. Метрах в пятидесяти от дороги Зося увидела грузовик: перед ним стоял пулемет с двумя солдатами, лица которых закрывали шерстяные шлемы. Часовой прервал свои упражнения и схватил винтовку.