У рояля

11

Станция Бель-Эр представляет собой платформу, зажатую между двумя туннелями, своего рода остров, подобно оазису нависающий над безлюдной улицей Саель. Два ряда колонн, по пять в каждом, поддерживают крашеную деревянную крышу, расширенную навесом, защищающим пассажиров от непогоды. Навес этот выглядит здесь короче, чем на других станциях, и обыкновенно Бель-Эр производит убогое впечатление деревенского полустанка, бедного провинциального родственника станции Георг V.

На первый взгляд у нас было мало причин так подробно останавливаться на этом месте, если не считать того, что, против всякой вероятности, именно здесь Макс надеялся снова увидеть Розу. Однако именно так оно и случилось. Макс как раз выходил на перрон, собираясь отправиться в сторону Насьон, когда подошел поезд, идущий в противоположном направлении — какая-то бесконечная история эти поезда. Часть пассажиров вышла, и почти никто не вошел. Макс рассеянно смотрел на идущих к выходу и исчезающих на лестнице пассажиров. Среди них-то он и увидел ее со спины или на три четверти со спины. Можно было и в самом деле поверить, что это снова она, если не считать того, что в этот раз на ней были темно-синие брюки и зеленая куртка на молнии или что-то в этом роде, не было времени как следует разглядеть, все опять уложилось в считанные секунды. Макс даже не успел подумать и вовсе не счел странным то, что Роза сошла с поезда, идущего в эту сторону, тогда как меньше часа назад он преследовал ее в противоположном направлении, тем более что одета она была совершенно по-другому. Ничего не сходилось — ни место, ни одежда, ни время, но тем более вперед, бегом!

Он побежал, освещенный двадцатью четырьмя парами неоновых ламп без плафонов, их резкий свет, казалось, прожигал ему голову до самых корней волос. Он бежал, и мимо него проплывали классические атрибуты станции метрополитена: контрольные мониторы, огнетушители, пластиковые сиденья, зеркала, картинки, предупреждающие о смертельной опасности удара током, урны — четыре урны в направлении Этуаль и только две в направлении Насьон, почему? Может, те, кто едут из богатых кварталов, мусорят меньше? У Макса не было времени задаваться подобными вопросами, однако, когда он выбегал из метро, у него все же мелькнула мысль, что он зря израсходовал билет.

На улице Саель по-прежнему никого — ни справа, ни слева. Он решил выйти со станции по пешеходному мостику, перекинутому над путями. Внизу валялись пустые помятые упаковочные коробки из-под «колы», «оранжины», «юплайта», булыжники, вдребезги разбитая литровая бутылка, пара рваных плетеных туфель, зеленый пластиковый совок для песка и над всем этим — тишина, неподвижная тишина, знаменитая тишина Двенадцатого округа. И в этой тишине — никого и ничего, насколько хватает глаз. Ладно. Проанализируем ситуацию. Одно из четырех: или Роза была в Пасси в бежевом плаще, или она была в Бель-Эре в зеленой куртке. Или это была Роза в обоих случаях; меньше чем за час она успела переодеться и проехаться на метро в противоположных направлениях, что очень маловероятно. Или же в обоих случаях это была не Роза, что вероятнее всего. Ладно, брось все это, возвращайся домой. Снова садись в метро и ныряй под землю. Да, и снова купи билет. И не стой с такой кислой рожей.

Весь долгий обратный путь — четырнадцать станций и две пересадки, метро казалось Максу еще более грязным и гнетущим, чем обычно, каково бы ни было усердие служб, обеспечивающих его чистоту. Как известно, вначале все надеялись, что не будет никаких проблем, стены станций, выложенные, как в образцовой клинике, сверкающей белой плиткой, по замыслу должны были смягчить или даже полностью нейтрализовать неприятные ощущения и образы, вызываемые подземельем, — такие, как темнота, испарения, миазмы, влажность, болезни, эпидемии, обвалы, крысы, — превратив норы в безукоризненно чистые ванные комнаты. Но вместо этого эффект получился обратный, в полном соответствием с законом ванных комнат: не совсем чистая ванная всегда выглядит намного грязнее, чем любая другая, намного более грязная комната. Для белого цвета, будь то арктический лед или всего лишь простыня, достаточно небольшого пятна, чтобы он уже не казался таким безупречным, так же как достаточно мухи, попавшей в сахарницу, чтобы пропал аппетит. Нет ничего более отталкивающего, чем разводы между белыми плитками, грязь под ногтями и черный налет на зубах. Вернувшись домой, Макс даже не смог загнать себя в душ.

Но на следующее утро, выйдя из дому, он снова встретил женщину с собакой. На этот раз ее очарование казалось естественным и представляло собой нечто среднее между изысканностью ее вечернего наряда и спортивной одеждой, в которой она ходила за покупками. Едва завидев его, она решительно к нему направилась.

— Ах, мсье, — выпалила она, — я вас видела вчера вечером по телевизору, я нажимала на кнопки пульта и… — Она на секунду остановилась, улыбнулась, словно давая время собеседнику извинить ее легкомысленность, и продолжила:

— Не знала, что мы живем рядом с великим музыкантом. Я попрошу своего мужа (ай, сказал про себя Макс) купить ваши диски.

Она снова улыбнулась ему какой-то новой, отличавшейся от всех предыдущих улыбкой и, резко развернувшись на своих тоненьких каблучках, удалилась. Макс проводил ее долгим взглядом и подумал, что все-таки музыка — хорошая вещь, что бы там ни говорили.

12

Несколько дней спустя Максу пришлось принять участие в благотворительном концерте в чью-то пользу, что, по мнению Паризи, могло оказаться небесполезным для поддержания имиджа. Сменяя друг друга, на сцену выходили исполнители, каждый со своим небольшим выступлением. Почти все они были старыми знакомыми Макса еще со студенческих времен, поэтому за кулисами царила дружеская атмосфера: уровень нервозности — ноль. В зале настроение тоже было куда более непринужденным, чем обычно. Семейная публика, совсем не похожая на ту, что обычно посещает концерты классической музыки, мало расположенная вникать во что бы то ни было, и очень много детей. Когда Макс, который в этот вечер должен был играть «Детские сцены» Шумана, в свою очередь занял место за роялем, его удивил доносившийся из зала нестройный гул. Смешки, восклицания, разговоры, шелест фантиков, — нечасто приходилось ему выступать в подобной обстановке. Что ни говори, слушатель классических концертов, как правило, хорошо воспитан, даже если ему не нравится музыка, он ведет себя тихо.

Не особенно обижаясь, среди этого балагана Макс заиграл «О дальних странах и людях», иногда шум становился настолько громким, что в первых тактах он едва себя слышал. Но по мере того как он продолжал играть, шум стал постепенно рассеиваться и затихать, подобно облачной мути, отступающей перед ясной синевой неба. Макс почувствовал, что ему удалось приручить аудиторию, завладеть ее вниманием, заманить, зачаровать и, как быка на корриде, силой подтащить к себе. В какой-то момент тишина в зале стала такой же звучащей, магнетической и нервной, как и сама музыка. Эти два потока, отражаясь один от другого, резонировали в унисон, и Макс, руки которого в это время жили своей жизнью на клавиатуре, не мог бы сказать, исходит ли эта вибрация от него и от того, что он сейчас делает, или же она является действием каких-то других сил, вроде зарниц или всполохов в небе. Редкий феномен, но такое все же бывает, и когда Макс двадцать минут спустя закончил играть «Поэт говорит», последнюю пьесу цикла, все замерли, а через несколько секунд разразились овацией, которую Макс не променял бы на триумф в театре на Елисейских Полях.

Шампанского. По меньшей мере шампанского, надо же как-то прийти в себя. Но побыстрее, — по просьбе слушателей организаторы просят Макса надписать диски. Да, да, конечно, еще один бокал — и я в вашем распоряжении. Он вернулся в зал, где тем временем установили стол и стул, возле которых выстроилась внушительная очередь. «Детские сцены», записанные Максом двумя годами раньше, были разобраны в мгновение ока, затем в ход пошли другие сочинения Шумана, а после — все записи романтической музыки, какие только оказались под рукой. Перед Максом прошла длинная вереница мужчин, улыбавшихся то ли самодовольно, то ли смущенно, взволнованных женщин, улыбавшихся непринужденно и даже зазывно, а также аккуратно причесанных детей, улыбавшихся очень серьезно. И он подписывал, подписывал, подписывал, как всегда в те минуты, когда ему приходилось давать автографы.