Красивые, двадцатилетние

— За исключением одного человека.

— Я никогда этого не скрывал.

— Но ведь ты сам говоришь, что невысоко себя ценишь.

— Это верно, Но ты-то чего от него хотела?

— Тебе ведь и до этого дела нет.

— А если он не умер? Вся затея провалится?

— У него было два инфаркта.

— К чему же третий?

— Чтоб ты мне поверил.

— Я тебе верю. Но это ничего не меняет.

— Следующий раз я так обойдусь с собой.

— Ну вот. Насмотрелась дрянных фильмов.

— То, что ты увидел, не было фильмом.

— Самым худшим из всех, что я видел. И зачем ты распахнула платье, когда он кончался? Это что, как в Библии? Моисей, которому запрещено ступить на землю обетованную?

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Ты сам мне говорил вчера вечером. О том, что хочешь написать рассказ о человеке, который идет по городу и умирает от желания. Ты сам придумал историю с платьем. А я тебе говорила, что это ерунда, но ты уверял, что из этого можно что-то сделать. Вот я и доказала, что это глупо.

— Вчера вечером я был пьян и совсем не помню, о чем говорил.

Я заказал порцию коньяка и стал вспоминать: когда начались схватки, я бросился к джипу, и тут все завертелось как в плохом рассказе; забарахлил мотор, я поднял капот, оказалось, что отсырели контакты, ведь машина стояла близко от моря. Зажег спички, подсушил, даже резина слегка обуглилась, и поехал к акушерке, но ее не застал. И в доме не было никого, кто бы мог мне сказать, что она поехала к другой роженице; я колотил в закрытую дверь, но никто не отозвался, и тут я вспомнил, что та девушка учится на врача, и поехал к ней. Только в этот момент я забыл, что четыре месяца не прикасался к Эстер, и когда она открыла мне дверь и я увидел ее, заспанную и теплую, у меня начисто отшибло память, а когда мы приехали, было уже слишком поздно; прошло много лет, но я знаю: получилось так только из-за того, что я ее очень любил и не хотел ей изменять; а еще из-за того, что я познакомился с тем парнем, ведь мы смотрим на женщину глазами другого мужчины, только так, ведь и Эстер я увидел, когда она стояла в центре зала и сотня мужиков пялилась на нее; в общем, все кончилось как началось, так и должно быть, конец всегда такой же, как начало; и все, что с болью совершается в отпущенное двоим людям время, начинается с боли и кончается болью. А те муки, которые начинаются болями матери и кончаются болью ее ребенка, умирающего шестьдесят лет спустя, называют также любовью, и, возможно, так и должно быть. Только теперь умирают без боли, а возможно, и рожать будут без боли и невинность терять без боли.

— На мой взгляд, это будет уже неинтересно, — сказал я.

— Почему ты мне не веришь?

— Подожди немного. Может, еще немного выпью и начну тебе верить. Вчера ведь я верил в эту историю со стариком.

— Она тебе и сейчас нравится?

— Нет, — сказал я. — Он должен был под конец что-то сказать. Нет, не о жизни и смерти. А так, что-нибудь совсем неважное, что оказалось бы важным.

— Ты уже придумал?

— Нет. Меня это больше не занимает.

Я заказал еще порцию коньяка и думал о том, что мы застали, когда вошли ко мне в дом. А через три дня я ушел оттуда, и, к счастью, она не стояла на дороге, там, где я обычно ее подбирал. И, к счастью, я не увидел, как другой мужчина сажает ее в свою машину, которую она остановила. И больше я никогда не был ни у нее, ни в том доме, только однажды проезжал мимо, это было в сезон дождей, я был один в машине и ехал не в пустыню, а в противоположном направлении. И я даже не заметил того дома, где я убил Эстер и ребенка; я просто ехал сквозь дождь и думал, как бы вернуть долг в кафе, где сейчас сижу; и это было, пожалуй, единственное, что мне понравилось во всей этой истории.

— Еще порцию коньяка, — сказал я.

— Быстро пьешь.

— Не сидеть же здесь всю ночь.

— Ты все равно не спишь. Лучше посиди со мной.

— Хорошо. Посижу с тобой. Я говорил уже, что у тебя зеленые глаза и сладкие губы?

— Ты пьян,

— Тебе же лучше. Буду повторять это всю ночь.

— Но не будешь мне верить.

— Не знаю. Может быть, я даже люблю тебя.

— Только завтра ты об этом забудешь.

— Возможно. Ведь забыл же я об этой истории со стариком. Я все забываю.

— Потому что пьешь.

— Нет. Я пью, потому что не хочу этого помнить. Я не говорил тебе, что он должен был сказать под конец?

— Нет. Ты был пьян. Ты только сказал, что это должно произойти на лестнице, я должна подать ему руку, а он — ухватиться за нее.

— А он и вправду говорил тебе, что ты хорошая?

— Да.

— Но я-то этого не говорил.

— Нет, Ты вчера вечером говорил только, что не любишь новые книги, и объяснил почему. Сказал, что в них нет женских образов. И что мужчинам больше не нужны женщины, и вся эта литература — литература невропатов-гомосексуалистов. И что тебя не интересуют трагедии проституток и алкоголичек.

— Да, это так.

— Сказал, что тебе не хватает святых женщин.

— Одна из них всегда со мной. Но она во мне.

— Расскажи про это.

Я устал, и мне не хотелось больше пить. Я понимал, что уже не напьюсь и завтрашний день будет ужасным. Я расплатился и обнаружил, что у меня еще остается на кино.

— Нет, Эстер, — сказал я. — Я устал. Целый день пытаюсь выдумать какую-нибудь историю о тебе и о ребенке, который мог бы у нас быть. Но ничего не получается.

1966