Страница 24 из 37
Мать из вежливости и ради приличия делает попытку поговорить с китайцем:
— Кажется, вы учились в Париже, мсье.
Мать и китаец насмешливо улыбаются друг другу. Можно подумать, что они хорошо знакомы. Китаец отвечает в тон матери:
— Ну… если только это называется учиться, то да, мадам.
— Видно, вы учились не больше нашего, — говорит старший брат.
Молчание.
Старший брат смеется. Пауло и Чанх тоже. Китаец старшему брату:
— Вы тоже ничего не делаете?
— Почему же: я несчастье своей семьи, это уже немало.
Китаец искренне смеется. Все смеются, в том числе и мать, которая счастлива, что у нее такой остроумный сын. Пауло и Чанх смеются тоже.
— А это очень трудно?…
— Это не каждому дано, скажем так…
Китаец не отступает:
— Что главным образом нужно для этого?
— Злоба. Злоба без всяких примесей…, как брильянт…
Никто не смеется, кроме китайца и матери.
Девочка, она смотрит на них, на мать на любовника, главных действующих лиц ее собственной жизни.
Старший брат громко говорит матери:
— Он не так уж плох, этот тип, по крайней мере умеет за себя постоять.
Официант приносит еду, каждый накладывает сам себе. Китаец предлагает матери поухаживать за ней.
Все едят в тишине. У всех у них, кроме китайца, вдруг проснулся прямо-таки «волчий» аппетит.
Китаец наблюдает за девочкой, которая смотрит на своих родственников взглядом, полным любви и счастья: наконец-то они вырвались из Садека, из этого захолустья, вырвались на свободу, выставили себя на всеобщее обозрение и сейчас лакомятся личжи [11]в сиропе.
Мать улыбается жизни. Ей хочется поговорить:
— Как приятно смотреть на них, когда они едят, — говорит она.
Мать говорит просто для того «чтобы говорить». Сказать ей особенно нечего. Она счастлива. Болтает, что в голову придет. Они с дочерью обе одинаковые, просто неисправимые болтушки. В полном восторге китаец смотрит на мать, потом на девочку, — как же они похожи!
— До чего же хороший ресторан! — говорит мать. — Просто прекрасный! Надо бы записать адрес.
Никто не смеется. Ни китаец. Ни Чанх. Ни старший брат.
Китаец достает ручку, записывает адрес на меню, отдает его матери.
— Благодарю вас, мсье, — говорит мать. — Я считаю, что это действительно очень хороший ресторан, ничуть не хуже тех, что в провинциях, а они считаются лучшими в Индокитае, в них не так «обдирают», как во французских.
Все едят с жадностью. У китайца, который до сих пор смотрел на еду равнодушно, тоже проснулся аппетит. Как все, он заказал себе блины из креветок, и теперь уписывает их за обе щеки. Остальные снова заказывают себе блины из креветок и прямо набрасываются на них. Разговаривать никому не хочется. Больше всего их занимает сам процесс обслуживания. Они все время ждут «следующего блюда». Они довольны, рисовая водка играет тут не последнюю роль. Все пьют. Мать тоже, она говорит, что обожает водку. Мать чувствует себя двадцатилетней. Только на время десерта, мать вдруг задремала. Дети и десерт поглощают с тем же волчьим аппетитом. Старший брат заказывает на сей раз виски. Китаец пьет больше, чем младший брат. Девочка пьет из рюмки китайца. Мать уже толком не понимает, что она пьет, она смеется одна, она счастлива в этот вечер, как все другие люди.
В центре всего — китаец, он смотрит на девочку, которая счастлива своим, особым счастьем, и к нему не имеет никакого отношения он, ее любовник.
Неожиданно старший брат поднимается. Говорит властно, словно он тут хозяин:
— Поесть, мы поели. А что дальше?
Мать, вздрогнув, просыпается. Весь стол смеется, даже Чанх. Она спрашивает, что происходит…
Старший брат, смеясь, говорит, что все едут в «Каскад».
Сию же минуту.
Мать говорит, тоже смеясь:
— У нас праздник… а раз так… действительно… давайте устроим красивую жизнь…
Девочка, китаец, Чанх и Пауло — все довольны. Они все готовы ехать в «Каскад».
Китаец тихо на очень чистом китайском просит счет. Ему приносят его на блюдечке. Китаец вынимает купюры по десять пиастров и кладет восемь из них на то же блюдечко. Вокруг этих денег возникает молчание. Мать со старшим братом переглядываются. Все подсчитывают в уме, сколько заплатил китаец и сколько пиастров осталось на блюдечке. Девочка догадывается, чем заняты ее родственники и начинает смеяться. Мать с трудом удерживатся от смеха: сумма кажется ей невероятной. Она кричит едва слышно: «Семьдесят семь пиастров», и ее начинает душить смех, «О-ля-ля» — и вот она уже смеется безудержным детским смехом.
Все вместе они выходят из ресторана. Идут к машинам.
Девочка и китаец смеются.
Китаец говорит девочке:
— Все они дети… даже твой старший брат.
— Эти дети — главное, что есть у меня в жизни. Они самые странные. И самые сумасшедшие. И самые ужасные. Но и самые смешные. И Пьер тоже: когда я не боюсь, что он убьет Пауло, я обо всем забываю, мне даже не верится, что он способен на что-то дурное. Но когда он всю ночь проводит в курильне, он становится мне совершенно безразличен, и даже если он однажды умрет от всего этого, меня это уже не тронет.
Девочка спрашивает, а как бывает в других семьях, где нет отцов.
Китаец отвечает, что и в других семьях то же самое.
— Но даже и в тех семьях, где есть отцы, и отцы вполне сильные и властные, дети часто позволяют себе смеяться и издеваться над родными.
Вдруг на глаза у девочки наворачиваются слезы. Она говорит, что совсем забыла: ведь Пьер, возможно, последний раз в своей жизни оказался в Сайгоне.
Китаец подтверждает, что уже известна дата его отъезда, время, номер причала.
Девочка рассказывает, что последнее время Пьер все чаще и чаще обижает Пауло без всяких причин, Пьер сам признается: «Как только я его вижу, мне хочется его убить». Он просто не может удержаться, чтобы не ударить и не оскорбить его. Чанх рассказал об этом матери и предупредил ее, что, если Пьер не уедет, Пауло просто умрет от отчаяния или Пьер действительно убьет его. А за нее, девочку, он тоже боится, спрашивает китаец. «Нет, за меня нет», говорит девочка.
Китаец все же как-то спросил у Чанха, что он об этом думает, Чанх ответил: «Нет, нет, она в безопасности».
Девочка придвигается ближе к китайцу. Закрыв лицо руками, она говорит:
— И все-таки мы любим его, и вот почему… Ведь он не знает, что он прирожденный преступник. И никогда этого не узнает, даже если когда-нибудь убьет Пауло.
Они разговаривают о Пауло. Китаец находит его очень красивым, и Чанха тоже. Он говорит, что их можно принять за братьев, Пауло и Чанха.
Она не слушает его. Она говорит:
— После «Каскада» мы поедем за деньгами. Потом я вернусь вместе с ними в гостиницу «Шарнер». Когда мама приезжает в Сайгон, я всегда ночую там вместе с ней, как когда-то, когда я была маленькой, там у нас есть возможность поговорить.
— О чем?
— О жизни — девочка улыбается — о ее смерти — она улыбается — как и ты в Маньчжурии также разговаривал со своей матерью, особенно после той истории с девушкой из Кантона.
— Она, видно, много чего знает, твоя мать.
Да нет же, говорит девочка, нет, совсем наоборот, теперь она уже ничего не знает. То есть как бы знает все. И ничего. Серединка наполовинку: кое что она еще помнит, только неизвестно что, ни ей, ни нам, ее детям. Возможно, она до сих пор помнит названия деревень на севере Франции: Фрож, Бонни, Дуллан, и еще городов: Дюнкерк, например, помнит, где начинала свою преподавательскую деятельность, помнит, как выходила замуж за инспектора начальной школы.
«Каскад» находится над маленькой речушкой, которую питают источники, в диком парке недалеко от Сайгона. Всей компанией они поднялись на танцплощадку, она прямо над источниками, от которых тянет свежестью. Пока здесь еще никого нет, кроме двух метисок, в баре — платных партнерш, которые поджидают клиентов. Как только появляются клиенты, они ставят пластинки. Молодой вьетнамец принимает заказы. Весь персонал одет в белое.
11
личжи— редкий тропический фрукт (прим. перев.).