Марш

В этот момент все-таки появилась миссис Линкольн — полная женщина с круглым лицом и гладкими, туго стянутыми сзади волосами; ее глаза были полны подозрительности ко всему и вся. Словно не замечая приехавших генералов, равно как и Сбреде, она направилась прямо к мужу и заговорила с ним о дальнейших планах на этот день, будто никого вокруг не было. Затем, нахмурившись в ответ на какое-то никем не услышанное возражение, она вышла так же внезапно, как и вошла, оставив дверь кают-компании приоткрытой; Линкольн вынужден был встать и затворить ее.

Генералы, поднявшиеся ее поприветствовать, ничего иного не придумали, как продолжить разговор.

С испугом Сбреде обнаружил, что президент склонился к нему. Когда Линкольн к кому-нибудь непосредственно обращался, человека охватывало такое волнение, что он не мог толком сосредоточиться и понять, чего от него хотят. Чтобы слушать, приходилось не смотреть. Генерал Шерман сказал мне, что вы у него лучший, — заговорил президент. — Вы знаете, полковник, на моей жене эта война сказалась столь же губительно, как на самом старослужащем солдате-ветеране. Меня беспокоят ее нервы. Подчас мне жаль, что она лишена по-настоящему научного медицинского ухода — такого, который доступен каждому раненому бойцу в наших военных госпиталях.

Лишь несколько минут спустя, когда Сбреде сопровождал генерала Шермана на пароход, готовый отправиться в обратный путь, ему наконец объяснили, каковы в отношении него планы президента. Вы извините меня, полковник, — сказал ему Шерман, — но для вас наш поход окончен. Вы командируетесь в Вашингтон, в Министерство здравоохранения. Поплывете туда на пароходе с семьей президента.

Шерман хотел было уже взойти на борт, но вернулся. В жизни случаются трагические несоответствия, — сказал он. — Наш великий национальный лидер страдает в браке со сварливой неврастеничкой. Они потеряли сына. Но ведь и я тоже, и генерал Харди. И его Уилли, и мой — оба умерли. Тем не менее моя жена Элен тверда как скала. Она не лезет ко мне со своими страхами и подозрениями, когда я борюсь с кризисом нации. Я прослежу, чтобы ваши вещи вам выслали. Удачи, — бросил напоследок Шерман и взбежал по трапу.

В Сити-Пойнте Сарториус прикупил себе кое-какой одежды, саквояж, чтобы упаковать ее, и направился к «Речной королеве», готовой к отправлению в Вашингтон. С этой ситуацией приходилось смириться — что поделаешь? Качество медицинской помощи в армейских госпиталях, — думал он, — мистер Линкольн, конечно, представляет себе не совсем верно. Что ж, пусть это будет его единственная иллюзия.

И никакой секретной панацеи у меня нет. Нет даже ничего похожего. Есть кое-какие травы, настойки, да еще — вот, пила есть, чтобы руки-ноги отпиливать.

Как он ни гнал их от себя, мысли о президенте не отставали. И наполняли его все большим и большим трепетом. Задним числом скромность мистера Линкольна, которую Сбреде поначалу принял за слабость, казалась ему теперь неким одолжением по отношению к гостям, специально сделанной им скидкой, чтобы они не видели той юдоли мрака, в которой он пребывает. Возможно, его боль зарождалась там, где смыкается публичное и частное бытие. Сбреде еще помедлил на пристани. Из-за морального превосходства президента находиться в его обществе было нелегко. Что же до объяснения его болезненного вида, то во многом причиной тому была забота о стране, тяжкой печатью лежащая на челе, — а наследственный синдром… что ж, это всего лишь наследственный синдром. Тут, чтобы правильно диагностировать, науки мало. Его недуг мог запросто происходить от тех нанесенных войною ран, которые он принимает на себя, от воплотившегося в нем страдания порванной на части, расчлененной страны.

Сбреде, имевший опыт борьбы со всеми мыслимыми видами смерти, настигающей после сражения, не мог припомнить, чтобы когда-либо еще ему было кого-нибудь так же жалко. Стоял на пристани, не мог заставить себя ступить на борт. Жизнь в этот момент казалась ему беспросветно мрачной.

IX

Когда паровоз, свистя, втянул состав на переплетение путей сортировочной станции Голдсборо, в его душераздирающих воплях всем слышались фанфары. Людей выстроили в очереди. Вскоре солдаты красовались один перед другим в новехоньких синих мундирах и штанах. Дивились многозарядным винтовкам, рядами уложенным в ящики и сверкающим смазкой. Ходили довольные, нарочно притоптывая, чтобы размять мощные толстоносые сапоги. Старые тряпки и разбитые башмаки там и сям горели в праздничных костерках. Музыканты получили новую кожу для барабанов, для кларнетов новые мундштуки, и начальник интендантской службы сразу прославился — ну как же: лучший офицер во всей армии! И почту выдали, и жалованье выплатили, и дали недельку отдыха в лагерях, и переформировали части, так что девяностотысячная посвежевшая армия, вышедшая, звякая деньгами в карманах, десятого апреля из Голдсборо, была, как никогда, крепка, боеспособна и готова к завершению войны.

Выдвигаясь из всех своих лагерей, снимаясь со стоянок, армия медленно разворачивалась в сорокамильной ширины каток, двинувшийся вдоль реки Нейсы и по дорогам, прорезавшим тучные поля молодой зеленой кукурузы. От передовых мобильных отрядов к еле ползущим фургонам обоза из уст в уста передавалась весть о том, что из Питерсберга и Ричмонда Ли уже попросили. Этим, видимо, и были вызваны крики «ура», которые с дальних холмов доносились до Стивена и Перл. Теперь стратегия рейда была проста как палец. Никаких уже тебе ложных выпадов на Ричмонд и отвлекающих бросков к северо-востоку. Цель — Рэлей, задача — истребить к чертям собачьим повстанческую армию генерала Джонстона.

Стивен и Перл были слишком расстроены, чтобы принимать участие в общем ликовании. Когда доктор Сарториус уехал и не вернулся, другой полковник медицинской службы объединил его полевой лазарет со своим. У Стивена не было удостоверения военного санитара, поэтому он получил приказ возвращаться в полк. Перл числилась гражданской волонтеркой, так что ей просто велели идти домой, причем без уточнения, куда именно. Перл перепугалась, но Стивен сказал, сиди, мол, не дергайся, и в итоге они оба приказам не подчинились. Что такое армия, Стивен знал лучше нее. И полагался на то, что в пылу переформирования частей и суматохе административного реформирования, которое затеял генерал Шерман, для них непременно найдется щелочка, шесток какой-нибудь хорошо скрытый, где пересидеть, а потом втиснуться в обоз и затеряться на марше. Это было необходимо еще и потому, что на их попечении находился Кальвин Харпер. Когда посланцы медицинского департамента отобрали у них две санитарные кареты и фургон снабжения с имуществом, прежде принадлежавшим Сарториусу, Стивен спросил их командира, лейтенанта, что делать с негром, который вон там — стоит с повязкой на глазах. Ну… твой негр, ты с ним и делай, что хочешь, — ответствовал лейтенант. Но это едва ли могло усыпить их бдительность. Мог возникнуть другой лейтенант, или капитан, или генерал с совершенно другим на сей счет мнением. Кальвин конечно же рассказал им свою историю. Перл чуть не плакала, оттого что этот человек, который так любит фотографировать, может навсегда утратить зрение. Доктор Сарториус говорил, что это не исключено. Не проходило и часа, чтобы Кальвин Харпер не приподнял нижний край повязки, проверяя, не стал ли он видеть лучше. Свет я вижу, это да, но больше ничего. Ничего, только свет. Мальчик Дэвид, бегавший за ним как хвостик, придумал все время держать Кальвина за руку, чтобы тот мог ходить, не рискуя упасть и пораниться.

Хотя Кальвин Харпер действительно предупреждал генерала Шермана и — более внятно — полковника Тика о том, что камерой прикрывается инсургент, солдат-мятежник, он понимал, что командующего армией, человека и так занятого по горло, даже и спрашивать не станут, чтобы не отвлекать на подобные пустяки, а полковник, сам получивший ранение, вряд ли будет свидетельствовать благоприятно. Мой единственный шанс, — подытожил свой рассказ Кальвин, — в том, что я негр, а значит, такая мелкая сошка, что за всеми своими великими делами они могут обо мне и позабыть. Но это мой единственный шанс.