Страница 37 из 74
и если для того, чтобы поднять в воздух
телеграфные линии, протянутые
вдоль шоссейных и железных дорог
к артиллерийским позициям и
в полевые госпитали, от полков
к штабам дивизий,
достаточно дернуть за оструганный,
пропитанный креозотом сосновый стержень,
и последует выстрел, и тысячефунтовый
снаряд тяжелой гаубицы,
как копье Ахилла,
врежется в провода и
полетит дальше, таща за собой,
словно хвост кометы,
раскаленные провода,
оставив любого генерала
в таком же неведении об обстановке,
как самого последнего пехотинца,
скрючившегося на дне
окопа в своей жалкой форме,
и только рев разрывов будет
непроницаемо закодированным войной
ответом на вопрос генерала
о том, что же происходит в действительности.
Мой наблюдательный отец сразу ухватил
эту особенность и со смехом
рассказывал мне,
что не надо быть Эйнштейном,
чтобы понять, что война —
это такое же врожденное свойство человеческого ума,
как твердость — свойство древесных клеток дуба.
Оправдав надежды своего морского командования,
он оделся в китель цвета хаки
и каску убитого лейтенанта, который
делил с ним блиндаж, и когда
в воздухе повисли свист и грохот,
а земля вздыбилась,
поднимаясь и оседая,
как волны самого тяжелого из морей,
он принял на себя командование уцелевшими
солдатами сигнальной роты;
они упрямо разматывали
свои гигантские деревянные катушки,
заменяя разорванные на куски провода новыми, или
запускали с поднятых рук почтовых голубей, которые
каким-то чудом возвращались обратно,
больше похожие на комья окровавленных перьев.
Отец создал в своей роте команды
посыльных по два человека,
в задачу которых входила доставка
разведывательных данных в штаб
и передача штабных приказов войскам.
Посыльные — единственное, что могло
действительно работать на войне, хотя сведения, которые
они доставляли, могли запаздывать на час и больше.
Американский генерал Першинг очень долго
сохранял свои армии свежими
под своим непосредственным командованием,
но в 1917 году дела у союзников
пошли из рук вон плохо,
а количество убитых в британской и французской армиях достигло
четырех миллионов человек,
большинство из которых
умерли послушными, молодыми, ошеломленными,
согласно своим чинам и званиям.
В это время части Второй американской армии,
в которой мой отец служил
военно-морским наблюдателем,
были переданы французскому командованию
на южном участке обширного театра военных действий,
протянувшегося полосой разрушений от бельгийского побережья Северного моря
до швейцарской границы у Бернвезена.
Я рисую в воображении
своего отца в состоянии войны,
в состоянии, в котором и французы, и немцы,
и американцы занимались только тем, что
испытывали на прочность здравый смысл
и все человеческие чувства.
Вспышки сигнальных ракет
осыпали ночное небо
светящимся горчичным порошком,
снаряды, издавая противное шипение,
вспыхивали, словно молнии,
вырывающиеся из земли,
а когда наступило солнечное утро,
окутанное едким белым туманом,
все поняли, что немецкая пехота
перешла наконец в решительное наступление.
За тучами взметенной пыли и песка
раздавались шаги.
И то были шаги Смерти,
шедшей к молодым солдатам в окопах.
Отец вдруг понял, что из всей
сигнальной роты, к которой он был прикреплен
наблюдателем и командиром которой он стал, подчинившись
воинскому пылу, в живых остался
он один.
Человек, находившийся рядом с ним,
воздел к небу руки и
упал на колени в последней молитве.
Все застигнутые наступлением на ничейной земле
бросились назад в окопы.
Сейчас я не могу утверждать этого
определенно, но в те годы, когда
я жил дома с родителями, а его старший сын
Рональд
был на войне,
отец часто водил нас на стадион.
Игроки метались по зеленому полю.
Мы сидели, греясь в лучах солнца,
я ел из пакета жареные орешки, а он
курил сигару.
Он молчал среди толпы, которая
неистовствовала на трибунах, и это
обращало на себя внимание.
Мне нравилась зеленая трава поля,
белая разметка и звуки ударов
по мячу, которые гулким эхом
разносились над стадионом еще долго после того, как
мяч уже был в воздухе.
Но отцу больше нравилась игра один на один, когда
более умелый
переигрывал противника, не важно какого.
Он любил нападающих, например Хирша из «Крейзи Легз»,
который своими финтами, увертками и обводами умел
поднимать с мест всех зрителей стадиона,
кто кроме него умел так обходить соперников,
высоко поднимая ноги, совершая
головокружительные прыжки и ни на минуту
не упуская мяч, который
он с поистине комической интеллигентностью
мог удерживать неправдоподобно долго.
Я не могу утверждать этого наверняка,
но мне кажется, что в эти моменты
отец вспоминал свои собственные перебежки под огнем,
когда от его умения зависело,
останется он жив или нет,
и искал успокоения от своих страшных воспоминаний в эстетической
абстракции футбола с его разметкой и правилами,
которые не допускали тяжких травм
или непредсказуемых последствий.
Как бы то ни было, он принес войскам
приказ отступить, но его давно
опередили — солдаты бежали с передовой той самой дорогой,
которой пришел к окопам отец.
В окопах лежали сложенные кучами мертвецы,
словно утешавшие друг друга
в неизбывной скорби по своим ранам,
другие мертвецы,
с вырванными взрывом внутренностями,
стояли с примкнутыми штыками в полной
готовности отразить атаку.
Отец продвигался по траншее в поисках кого-нибудь,
кому можно было бы передать приказ,
но находил только крыс, шнырявших в дерьме и грязи
среди кусков галет и оторванных конечностей.
При его приближении они разлетались
в разные стороны,
словно маленькие серые снаряды.
Он споткнулся о труп молодого солдата,
лежавшего с дулом ружья во рту,
голова застыла в блестящей луже грязи
и окровавленного мозга.
Отец остановился и опустился на колени,
впервые с тех пор, как прибыл во Францию,
оказавшись рядом с тем, кого можно оплакать.
Парень не смог выдержать
беспрерывную, в течение многих часов канонаду, которую
сам отец, постоянно занятый делом, едва слышал.
Но теперь истина открылась ему во всей своей наготе, словно
он был наследником мертвого парня.
Чудовищный грохот, механический,
но нотками человеческого голоса,
громоподобный рев колоссальной, бесстыдно жестокой,
грубой и мстительной ярости, который показался
ему воплощением первобытной,
первородной речи, когда в окопе
его накрыл танк;
покрытые грязью гусеницы
бешено вращались в воздухе
над его головой, и в этом скрежещущем чавкающем
реве края окопа начали осыпаться,
а из темноты на его голову густо посыпались
капли машинного масла.
Теперь, друзья, я знаю, что это
Древняя История, такая же древняя,
как и наши учителя в средней школе, к которым
мы относимся с такой же снисходительностью.
Я твердо это знаю.
Мне ведомо, что кости Первой мировой войны
впечатаны в тектонические плиты под тяжестью других костей, захороненных выше.
Пляжи Европы усеяны покрытыми песком костями,
и крестьяне Европы
лемехами своих плугов вытаскивают из земли
позвоночные столбы убитых.
Реки Европы светятся по ночам