Страница 25 из 74
8.4. Перед ковром стояла большая ваза дрезденского фарфора, в которой каждое утро меняли живые цветы.
8.5. По обе стороны вазы располагались бронзовые китайские статуи лежащих собак.
9. Барочное великолепие дома-дворца на Аллеегассе вызывало у меня тошноту тогда и вызывает ее сейчас, когда я вспоминаю родительский дом.
9.01. Тошнота свидетельствует о том, что в желудке находятся неперевариваемые вещи, которые надо исторгнуть.
9.02. Память, которая содержит тошнотворные неперевариваемые предметы сознания, не может быть исторгнута.
9.03. После очередного перистальтического криза болезненное чувство слабости лишь разливается по всему организму.
9.04. Память о величественной лестнице дома-дворца на Аллеегассе символизирует для меня отчаяние культуры fin de siecle [5], культуры моей юности.
10. Мои родители положили свою жизнь на то, чтобы подняться по этой лестнице.
10.01. Их предки были евреями, перешедшими в католицизм.
10.02. В технической школе, куда я поступил, через два года начал учиться Адольф Гитлер.
1. Вернувшись домой с Великой войны, я отписал своим братьям и сестрам огромное состояние, доставшееся мне в наследство.
12. Для своей сестры, за чье душевное здоровье я сильно опасался, я построил преувеличенно простой, спроектированный на принципах кубизма, лишенный украшательства, вычурности и орнаментов дом на Кундмангассе.
13. Я отказался от наследства, решив жить в бедности трудом своих рук.
13.01. В начальной школе я учил арифметике крестьянских детей.
14. Меня тянуло в философию.
14.01. Я понял, что язык западной философской мысли захлебнулся претенциозными барочными цацками, такими, как дом моих родителей на Аллеегассе.
15. Я купил тетрадь с линованными страницами.
16. Я удалился в хижину на берегу норвежского фьорда, и одиночество мое показалось мне невыносимым.
17. Я плакал, чтобы услышать звук человеческого голоса.
18. Вглядываясь в бесконечную тьму норвежской ночи, я размышлял о новой физике Эйнштейна.
19. Тогда я записал в своей тетради, что даже если удастся ответить на все научные вопросы, то наши проблемы останутся даже не тронутыми.
«У ньюйоркца» с Пэмом:
Я включу диктофон, ничего?
Не возражаю.
Произошло ли еще что-нибудь?
Вы хотите спросить, я все еще священник? Болтаюсь на ниточке. Поскольку это дело коснулось их самих, то как могли они не проявить милость к одному из них или к тому, кто когда-то был одним из них? И я не уйду. Я боюсь уйти. Хотя это и выглядит бессмыслицей, но я думаю о своем служении как о предотвращении отступничества. Это распятие, висящее у меня на шее, защищает меня от меня же.
Продолжайте…
Не смейтесь. Даже когда у меня была семья и я жил на Парк-авеню, я никогда не заходил так далеко. Моя бродячая натура преследует меня, словно тень. И всегда преследовала. Мой истинный дом — городские улицы. Я хожу по ним пешком. Они что-то для меня значат, в них есть что-то мистическое, не обязательно связанное с моими материальными интересами… Еще одной причиной, по которой я не уйду, служит то, что я до сих пор молюсь. Я все еще делаю это. Вы молитесь?
Нет.
Вам надо попробовать. Хотя бы для того, чтобы придать своей жизни драматизм. Непобедимый драматизм. В вашей душе зазвучит тихая мелодия, отдающаяся эхом мелодия возможностей вашего голоса. Это то же самое, что петь в душе. [Смеется.]… Мне не следовало этого говорить. Почему я не могу воспринимать мир, не касаясь всех этих вещей? Истина заключается в том, что я все еще надеюсь на что-то… на то, что в конце долгого пути мне удастся обратить себя к какому-то общему убеждению. Скажем, к католицизму или лютеранству. Вроде великого епископа Пайка, который был сначала католиком, потом протестантом, потом вертел тарелки на спиритических сеансах… Но, наверно, это не самый удачный пример, пример еще одного великого ума, который не выдержал и разрушился под тяжестью непосильной ноши.
Что с большим крестом, Пэм, с крестом из Святого Тима?
А что с ним?
В последний раз, когда мы виделись, вы намекнули, что есть иное объяснение. Что-то такое, что я упустил в главе о краже.
Я что-то говорил?
Говорили.
Ну, может быть, это есть в главе, просто вы не заметили.
Продолжайте, Пэм, это очень важно.
[Едва слышно.]… Позвольте, на этот раз я заплачу за обед.
Почему?
Я не нищий. Кроме того, меня нельзя так дешево купить, я стою гораздо дороже.
Вы думаете, что я стремлюсь получить преимущество?
Нет, нет, вы же понимаете, что это не так. Это мы уже исключили. Я говорил, что не нуждаюсь в королевских почестях и твердо стою на этом, но, поймите, я нервничаю. Для меня это очень важный вопрос, вопрос всей моей жизни.
Господа?
Что мы пьем?
«Абсолют» на скалах.
А мне «Столи кристалл»…
Итак?
Возможно, я захочу сам написать книгу. [Смеется.] Смотрите-ка, мы побледнели.
Нет, нет, отчего же. Вам действительно стоит написать книгу.
Это будет не то, что делаете вы. Документальная проза. Документальная проза о художественном вымысле. Противоположное тому, что делаете вы.
Вы так думаете. Я могу дать вам свои наброски и исследования по этому вопросу.
[Смех.]
Мне нравится всеобщее внимание, признаюсь в этом. Если вы сделаете свое дело, то требование, чтобы я изложил свою историю, станет очень большим. Вы ткнете меня в спину, как лошадиной мордой. Какие перспективы перед издателями. Ой-ой-ой.
Давайте вернемся к делу. Можно?
«Столи» для вас, «Абсолют»…
Лe-хаим…Дело в том, что я, видимо, ошибся и распятие украли вовсе не обкуренные недоумки, как я сначала думал. Те, кто закинул распятие на крышу синагоги Эволюционного Иудаизма, не были ни антисемитами, ни иудейскими ультра. Бедняга Джошуа тоже склоняется к такому же мнению.
Но кто тогда? Я не понимаю. Но так или иначе, кто бы это ни сделал, такую выходку можно расценивать только как вызов.
Может быть, да, но, может быть, и нет.
Кто еще мог это сделать?
Это точка зрения Сары. Она остается в высшей степени рационалисткой.
Ну, что ж, в этом я на ее стороне. Разве не вы, священники, учите, что христианство есть религия преемственности? Итак, к чему, по мнению воинствующего христианина, может привести эволюция эволюционного иудаизма, если не к кресту? И к чему может привести та же эволюция, по мнению ультраортодоксального иудея, если не к отступничеству? В любом случае это грех и порок.
Я напомню вам, что поздний Витгенштейн утверждает, что смысл присутствует даже в тех предположениях, которые нельзя доказать.
Витгенштейн? Какое отношение он имеет к предмету нашего разговора?
Вы же знаете, конечно, что христианство изначально было иудейской сектой. Это все знают.
Так, но что общего это имеет…
Прошу вас. Разве не я ваш Божественный Детектив?
Ну, хорошо, хорошо.
Попробуйте последовать за мной в моих рассуждениях. Павел, ну, вы же знаете Павла. Того, которого по дороге в Дамаск хватил удар?
Удар? [Смеется.]
Почему не назвать это ударом? Я хочу сказать, что это прозрение сильно ударило его, он ослаб и заболел. У него был удар, повредивший зрение. Сейчас таких ударов не бывает. Сегодняшние удары называются инсультами и приводят только к инвалидности. Но Павла удар преобразил. Ведь до этого Иисус был отвратителен для него. Вы следите за ходом моих мыслей?
Пытаюсь.
Павел воспламенился, он обрел своего мессию. Вот что он проповедовал. В большинстве своем слушатели не принимали его проповеди. Но были среди них и язычники, которые держались на заднем плане. Там, среди них, он нашел более радушный прием. Но язычники боялись обрезания, и никто не станет осуждать за это взрослого мужчину. Тогда он сказал им, что им не надо обрезаться для того, чтобы стать иудеями. Вы знали это? Вот оно, именно тогда это и произошло.
5
Конца века (фр.).