Цветок счастья

8

На террасе был накрыт завтрак, и вся семья собралась вокруг стола. Лечение доктора Эбергарда оказало хорошее воздействие на Эвелину; теперь она снова заняла за столом место хозяйки. Больная не лежала теперь целый день на кушетке среди подушек и одеял, опасаясь свежего воздуха и солнечного света; она сидела, слегка опираясь на спинку кресла, и с удовольствием вдыхала свежий горный воздух.

Эвелина все еще была тонкой, нежной и бледной, как лилия, но не казалась теперь такой изнуренной, разбитой, какой была в прошлом году. Ее лицо не было бескровным, иногда на щеках появлялся даже легкий румянец, а глаза потеряли выражение безнадежности. Даже в ее движениях не замечалось прежней смертельной усталости, только прелестное личико продолжало оставаться грустно-серьезным.

За завтраком говорили о докторе Эбергарде и о его манере обращаться с больными.

– Конечно, нельзя отрицать, что он разгадал вашу болезнь, – проговорил Гельмар, который не мог простить Эбергарду резкого ответа на его вопрос о здоровье Эвелины, – но я поражаюсь вашему мужеству и терпению. Как вы можете выносить его? Сознаюсь, если бы от этого зависела моя жизнь, я все-таки не в состоянии был бы лечиться у него.

– Вы даже не можете себе представить, как он мучил бедную маму, – вмешалась в разговор Кетти. – Началось с того, что он выбросил все рецепты и отменил все предписания прежних врачей, а сам назначил абсолютно другой режим, и если мы не исполняли его приказаний буквально, то нам ужасно доставалось! Я не могу без страха вспомнить сцену, разыгравшуюся осенью, когда мама выразила желание ехать в Италию, несмотря на то, что Эбергард требовал, чтобы она осталась здесь. Мама со слезами просила его не подвергать ее опасности простуды, которая так гибельна в нашем климате для легочных больных. «Это вздор, – закричал он на маму, – вы вовсе не легочная больная, у вас нервы не в порядке. Я не допущу, чтобы вы жарились в вашей излюбленной Италии и тем ухудшили свое состояние. Вы должны остаться здесь, и когда кругом будут лед и снег, тогда-то именно вам и нужно гулять!» Действительно, каждый день он заставлял нас кататься то в коляске, то на санях и в дождь, и в снег, несмотря ни на какую погоду. Я часто приходила в отчаяние, что нельзя остаться дома, а мама переносила все чудачества этого Эбергарда с чисто ангельским терпением.

При последних словах Кетти на щеках Эвелины снова вспыхнула легкая краска. Она не поднимала глаз, так как чувствовала на себе взгляд Генриха, и торопливо возразила:

– Нет, Кетти, я привыкла к его манере, и мы прекрасно ладим друг с другом.

– Чего нельзя сказать про меня, – заметила девушка. – Мы с ним заклятые враги и останемся таковыми на всю жизнь.

Приход лакея, принесшего почту, прервал этот разговор. Были получены письма и газеты, которые на время привлекли к себе внимание маленького общества. Эвелина открыла конверт с письмом от тайного советника Кронека. Она прочла его и, с удивлением посмотрев на Генриха, промолвила:

– По-видимому, ваш отец не знает о том, что вы здесь, Генри. Он пишет мне из Вильдбада. Его лечение закончится на будущей неделе, и тогда он на короткое время приедет к нам. А про вас он сообщает следующее: «Что касается Генри, то он получит отпуск лишь в июле». Что же это значит?

– Только то, что я нисколько не интересовался, когда министерству будет угодно отпустить меня, и обошелся без его отпуска! – нисколько не смущаясь, ответил Генрих.

– Это тебе не пройдет безнаказанно, – вмешался в разговор Гельмар, поднимая глаза от газеты. – Ты можешь потерять место, и твоему отцу это будет очень неприятно. Право, милый Генри, я нахожу, что с твоей стороны не совсем хорошо нарушать свои обязанности из-за минутной прихоти. Ты жертвуешь своей карьерой.

– Пожалуйста, без наставлений, милый Гвидо, – возразил Генрих. – У тебя на это нет никакого права. Помнишь, когда твои первые стихи имели успех, ты не только самовольно взял отпуск, но сразу отказался от своих обязанностей учителя. Сколько тебя ни уговаривал директор подождать, пока приедет твой заместитель, ты не соглашался и уверял, что считаешь ниже своего достоинства преподавать в школе, когда можешь немедленно пожинать лавры в качестве поэта.

Лицо Гельмара омрачилось. Он вообще не любил, чтобы вспоминали то время, когда он был бедным, жалким школьным учителем.

– Как ты можешь сравнивать меня с собой, Генрих! – высокомерно проговорил он. – Поэтический талант имеет право и даже обязан уничтожить все преграды, мешающие его свободному развитию. Он должен подняться выше обыденности, попасть в надлежащую ему сферу; надеюсь, что ты не станешь законные права поэта приписывать каждому заурядному человеку.

– Да, конечно, заурядный человек не может сравниться с тобой! – насмешливо согласился Генрих. – Не смотрите на меня так строго, – обратился он затем к Эвелине. – Дело обстоит вовсе не так плохо, как кажется. Я уехал, получив разрешение от его высокопревосходительства господина министра. Он лично дал мне отпуск, взяв ответственность на себя. Он даже обещал сообщить об этом моему отцу, с которым увидится в Вильдбаде, куда тоже едет лечиться.

– Разве ты лично знаком с министром? – удивленно спросил Гельмар. – Я слышал, что министр очень недоступен и даже твой отец находится с ним лишь в строго официальных отношениях.

– Моя обаятельность низвергает все границы точно так же, как и твой поэтический талант, – продолжал иронизировать Генрих. – Как видишь, моя карьера нисколько не пострадает. Можно взять у тебя газету? Какие новости сообщают из столицы?

Гельмар слегка пожал плечами и, протянув ему газету, с пренебрежительной улыбкой ответил:

– Ничего особенного! Не перестают восхищаться новым драматическим гением. Его недавно открыли, но кто он такой, не знают до сих пор, так как автор нашумевшей пьесы скрывается под псевдонимом. Прямо смешно подумать, сколько шума наделала столичная пресса из-за драматической вещицы, которую в лучшем случае можно причислить к средним произведениям литературы.

– Вы говорите об «Альпийской фее»? – спросила Эвелина. – Как вы находите эту вещь, Генри? Вы, вероятно, видели ее?

– Конечно. Но я боюсь высказывать свое мнение после приговора, вынесенного моим знаменитым другом, а, по его мнению «Альпийская фея» ничего не стоит.

– Да я ведь не говорю, что это произведение совершенно бездарно, – заметил Гельмар свысока. – Оно до известной степени эффектно, производит впечатление – этого нельзя отрицать, но вместе с тем оно какое-то необузданное, если можно так выразиться, в нем не соблюдена мера. Зрители все время находятся в напряженном состоянии, и эта напряженность, боязнь чего-то растет с каждым актом. Это совершенно незрелая, не обработанная вещь, а между тем ее успех невероятный. На первом представлении публика обезумела от восторга, и вся пресса произвела неизвестного автора в гении. Все заинтересовались его именем, и вот уже три недели газеты и журналы не перестают писать о нем. Это своего рода реклама. Несомненно, автор рассчитывал на это, когда так тщательно скрыл свое имя. В столице приписывают «Альпийскую фею» то одной, то другой знаменитости, а впоследствии окажется, что ее автор какой-то неизвестный человек, и тогда интерес к этой пьесе, само собой разумеется, сразу упадет.

– Посмотрим, – коротко проговорил Генрих и, обратившись к хозяйке дома, спросил: – Может быть, вы желаете прочесть эту вещь? Я случайно захватил с собой «Альпийскую фею» вместе с другими новыми книгами, которые, может быть, заинтересуют Кетти.

– О, да, конечно, я с удовольствием прочту, – сказала девушка, делая большие усилия, чтобы не потерять нити разговора.

Ее головка была занята совсем другим. Какое ей было дело до всех новых книг! Ничего лучшего, чем послание к «Екатерине», не может быть написано. В этом молодая девушка не сомневалась ни одной минуты.

Эвелина поднялась, и все, сидевшие за столом, последовали ее примеру. Кетти объявила, что должна закончить свое вышивание, и потому отправилась в беседку, со вчерашнего дня ставшую для нее любимым местопребыванием. Генрих пошел за шляпой, намереваясь погулять, и только Гельмар последовал за хозяйкой дома в гостиную. На этот раз поэт не был так разговорчив, как обычно; очевидно, он был чем-то недоволен.