Путешествие в Икстлан

Я подумал, что, может быть, мне следовало начать с матери.

– Как ты называл свою мать? – спросил я.

– Я называл ее мама, – заметил он очень наивным тоном.

– Я имею в виду, какие другие слова ты использовал для того, чтобы назвать своего отца или мать? Как ты звал их? – сказал я, пытаясь быть терпеливым и вежливым. Он почесал голову и посмотрел на меня с глупым выражением.

– Ага, – сказал он. – тут ты меня поймал. Дай-ка мне подумать.

После минутного замешательства он, казалось, вспомнил что-то, и я приготовился записывать.

– Ну, сказал он, как если бы он был захвачен серьезной мыслью. – как еще я звал их? Я звал их эй-эй, папа! Эй-эй, мама!

Я рассмеялся против своего желания. Его выражение было действительно комичным, и в этот момент я не знал, то ли он был очень хитрый старик, который морочил мне голову, то ли он был действительно простачком. Используя все свое терпение, я объяснил ему, что это очень серьезный вопрос и что для моей работы очень важно заполнить все эти бланки. Я старался, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории.

– Как звали твоего отца и твою мать? – спросил я. Он взглянул на меня ясными и добрыми глазами.

– Не трать время на эту муру, – сказал он мягко, но с неожиданной силой.

Я не знал, что сказать. Казалось, кто-то другой произнес эти слова. За секунду до этого он был ошарашенным глупым индейцем, чесавшим свою голову, и уже через мгновение он сменил роль. Я был глупым, а он смотрел на меня неописуемым взглядом, в котором не было ни раздражения, ни неприязни, ни ненависти, ни сожаления. Его глаза были добрыми, ясными и пронизывающими.

– У меня нет никакой личной истории, – сказал он после длинной паузы. – однажды я обнаружил, что не нуждаюсь больше в личной истории, также как пьянство, бросил ее.

Я не совсем понял, что он хотел сказать. Неожиданно я почувствовал себя неловко, под угрозой. Я напомнил ему, что он заверил меня в том, что я могу задавать ему вопросы. Он повторил, что он совсем не возражает против этого.

– У меня больше нет личной истории, – сказал он и взглянул на меня испытующе. – я бросил ее однажды, когда почувствовал, что в ней нет больше необходимости.

Я уставился на него, пытаясь найти скрытое значение его слов.

– Но как можно бросить свою личную историю? – спросил я в настроении поспорить.

– Сначала нужно иметь желание бросить ее, – сказал он, – А затем следует действовать гармонично, чтобы обрубить ее мало-помалу.

– Но зачем кто-либо будет иметь такое желание? – воскликнул я.

У меня была ужасно сильная привязанность к моей личной истории. Мои семейные корни были глубоки. Я честно чувствовал, что без них моя жизнь не имела бы ни цели, ни длительности.

– Может быть, тебе следует рассказать мне, что ты имеешь в виду под словами бросить личную историю, – сказал я.

– Разделаться с ней, вот что я имею в виду, – заметил он, как отрезал.

Продолжал настаивать, что не понимаю этого.

– Ну, возьмем тебя, например. Ты – яки, ты не можешь изменить этого.

– Разве я – яки? – спросил он, улыбаясь. – откуда ты знаешь это?

– Правда! – сказал я. – я не могу этого знать наверняка. Это так. Но ты знаешь это, и именно это имеет значение. Именно это делает личную историю. – я чувствовал, что загнал его в угол.

– Тот факт, что я знаю, являюсь я яки или нет, не делает его личной историей, – заметил он. – лишь тогда, когда еще кто-либо знает о нем, он становится личной историей. И уверяю тебя, что никто никогда этого не узнает наверняка.

Я кое-как записал, что он сказал. Я перестал записывать и взглянул на него. Я не мог составить представления о нем. Мысленно я пробежал через свои впечатления о нем. Загадочным и беспрецедентным образом он взглянул на меня во время нашей первой встречи. Очарование, с которым он утверждал, что получает согласие от всего, что его окружает, его раздражающий юмор и его алертность, его явно глупый вид, когда я расспрашивал его о его отце и матери, а затем эта неожиданная сила его утверждений, которые сразу отбросили меня.

– Ты не знаешь, что я такое, не так ли? – сказал он, как если бы читал мои мысли. – ты никогда не узнаешь, кто или что я есть, потому что я не имею личной истории.

Он спросил у меня, был ли у меня отец. Я сказал, что да. Он сказал, что мой отец был примером того, о чем он говорит. Он попросил меня вспомнить, что мой отец думал обо мне.

– Твой отец знал о тебе все, – сказал он, – поэтому он полностью распланировал тебя. Он знал, кто ты есть, и что ты делаешь. И нет такой силы на земле, которая могла бы заставить его изменить его мнение о тебе.

Дон Хуан сказал, что каждый, кто знал меня, имел обо мне свою идею, и что я питал эту идею всем, что я делал.

– Разве ты не видишь? – спросил он драматически. – ты должен обновлять свою личную историю, говоря своим родителям, своим родственникам и своим друзьям обо всем, что ты делаешь. С другой стороны, если у тебя нет личной истории, то никаких объяснений не требуется, никто не сердится, никто не разочаровывается в твоих поступках. И, более того, никто не пришпиливает тебя своими мыслями.

Внезапно идея стала ясной у меня в уме. Я почти знал это сам, но я никогда не рассматривал таких мыслей. Не иметь личной истории действительно было очень заманчивой концепцией, по крайней мере, на интеллектуальном уровне. Однако, это дало мне чувство одиночества, которое я нашел угрожающим и отвратительным. Мне хотелось обговорить с ним вопрос об этих моих чувствах, но я держался начеку. Что-то было ужасно неуместным в этой ситуации. Я чувствовал неловкость в том, что вступаю в философский спор со старым индейцем, который, очевидно, не имеет «интеллектуальности» студента университета. Каким-то образом он увел меня в сторону от моего первоначального намерения расспросить о его генеалогии.

– Я не знаю, каким образом мы разговариваем об этом, тогда как все, что я хотел узнать, так это несколько имен для моих бланков, – сказал я, пытаясь повернуть разговор к той теме, которую я хотел.

– Это очень просто, – сказал он. – способ, каким мы пришли к этому разговору, заключается в том, что я сказал, что задавать вопросы о прошлом человека – это явная ерунда.

Его тон был твердым. Я чувствовал, что нет способа уговорить его, поэтому я изменил свою тактику.

– Что же, эта идея не иметь личной истории, это то, что делают яки? – спросил я.

– Это то, что делаю я.

– Где ты научился этому?

– Я научился этому в течение своей жизни.

– Это твой отец научил тебя этому?

– Нет, скажем, что я научился этому сам, а теперь я собираюсь передать секрет этого тебе, чтобы ты не ушел сегодня с пустыми руками.

Он понизил голос до драматического шепота. Я рассмеялся над его трюками. Я вынужден был признать, что он совсем не глуп. Мне пришла в голову мысль, что я нахожусь в присутствии врожденного актера.

– Записывай, – сказал он покровительственно. – почему бы нет. Ты, кажется, чувствуешь себя более удобно в то время, когда пишешь.

Я взглянул на него, и мои глаза, должно быть, выдали мое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с удовольствием расхохотался.

– Самое лучшее, стереть всю личную историю, – сказал он, как бы давая мне время записывать, – потому что это сделает нас свободными от обволакивающих мыслей других людей.

Я не мог поверить, что он действительно сказал это. У меня был очень затруднительный момент. Он, должно быть, прочитал у меня на лице мое внутреннее замешательство и немедленно его использовал.

– Возьмем тебя, например, – продолжал он говорить. – как раз сейчас ты не знаешь, то ли ты приходишь, то ли уходишь, и это потому, что я стер свою личную историю. Мало-помалу я создал туман вокруг себя и вокруг своей жизни. И сейчас никто не знает наверняка, кто я есть и что я делаю.

– Но ты сам знаешь, кто ты есть, разве не так? – вставил я.

– Я, честное слово... Не знаю! – воскликнул он и покатился на пол, смеясь над моим удивленным взглядом.