Развеянные чары

Бьянкона недолго колебалась и, стремительно бросившись к реке, не выпуская из рук ребенка, исчезла с ним в волнах.

Наступило неописуемое смятение. Оба кучера соскочили на землю и беспомощно бегали взад и вперед по берегу, не делая ни малейшей попытки помочь; да, впрочем, всякая помощь была бы здесь равносильна самоубийству. Элла остановилась на мосту и, не надеясь спасти сына, уже намеревалась броситься вслед за ним, но вдруг увидела, как волны, за минуту перед тем поглотившие ее сокровище, снова расступились и сомкнулись над головой мужа… Не медля ни минуты, Рейнгольд бросился вслед за сыном, который при падении выскользнул из рук Беатриче и теперь всплыл на некотором расстоянии от берега. За этим мгновением наступили минуты такой пытки, в сравнении с которой казалось ничтожным все до сих пор перенесенное. Жизнь и смерть сосредоточились для Эллы в этих пенящихся волнах, в которых боролись два человеческих существа: беспомощный ребенок, почти не способный к сопротивлению, и его отец, отчаянно боровшийся с волнами, чтобы добраться до мальчика. Рейнгольд наконец достиг цели. Он схватил ребенка и, крепко прижимая к себе, направился к берегу. С трудом преодолевая бурное течение, он добрался до берега и, ступив ногой на каменистое дно, уцепился за нависшие выступы скал. Тогда к матери вернулись силы и способность к движению, и она бросилась ему навстречу.

Медленно поднимался Рейнгольд по береговому откосу, он тяжело переводил дыхание, из его порезанных об острые камни рук сочилась кровь, но в этих руках он держал своего мальчика, которого в первый раз после стольких лет прижимал к груди. Передав ребенка матери, он почти без чувств упал к ее ногам.

Глава 22

— Итак, это посещение надо решительно и бесповоротно считать вашим прощальным визитом? — спросил консул Эрлау сидевшего рядом с ним капитана Альмбаха. — Ваш отъезд совершенная неожиданность для меня. Что скажут на это ваш брат и Элеонора? Они оба очень рассчитывали на то, что вы еще погостите.

На лице Гуго сегодня лежала какая-то тень, и оно приняло не свойственное ему жесткое выражение, когда он заговорил:

— Они легко примирятся с нашей разлукой. Находясь постоянно в обществе жены и ребенка, Рейнгольд и не заметит моего отсутствия, а Элла… — Он круто оборвал свою речь. — Оставим это! Они оба слишком заняты друг другом и своим вновь обретенным счастьем, чтобы думать обо мне.

— Пожалуй, что и так, — согласился Эрлау, — но кто больше всех теряет от их примирения, так это я. В продолжение нескольких лет я смотрел на Элеонору как на родную дочь, она и ребенок были как бы моей неотъемлемой собственностью, и вот господин супруг неожиданно предъявляет свои права и отнимает у меня их обоих, причем я даже не имею права протестовать. Но я не понимаю, как могла Элеонора так быстро простить ему!

— Положим, не так-то быстро, — серьезно проговорил Гуго. — Рейнгольд встретил сильное сопротивление, и я уверен, что ему не удалось бы сломить его, не случись та катастрофа, которая пришла обоим на помощь. Он купил прощение жены ценой спасения их ребенка. Элла не была бы настоящей женой и матерью, если бы отвернулась от него в ту минуту, когда он положил ей на руки мальчика — живого и невредимого. Эта минута искупила все, и вы знаете так же хорошо, как и я, что спасение ребенка едва не стоило жизни отцу.

— Ну да, он не мог придумать ничего умнее, как заболеть после той истории, — проворчал Эрлау, пребывавший, видимо, в далеко не миролюбивом настроении. — Это заставило Элеонору немедленно начать ухаживать за ним, а теперь ее уже не оторвать от него; да и он настолько благоразумен, что больше не отпустит ее от себя. Дело известное: сперва опасность и страх, потом заботы и нежности. Но нельзя же требовать от меня, чтобы я радовался этому примирению. Лучше было бы, если бы мы вовсе не ездили в Италию, тогда моя Элеонора осталась бы со мной, а господин Рейнгольд мог бы продолжать свой прежний образ жизни гениального артиста. Я не желал бы ничего лучшего!

— Вы несправедливы, — с упреком сказал Гуго.

— А вы чем-то расстроены, — подхватил Эрлау. — Я вообще не понимаю, что с вами делается, капитан! Ваш брат теперь вне опасности, невестка — воплощенная любезность, мальчик нежно привязан к вам, а между тем ваш обычный юмор, кажется, покинул вас с тех пор, как в этом доме воцарились мир и любовь. Вы ни над кем не смеетесь и никого не дразните, шутки от вас теперь не дождешься. Боюсь, что-то засело в вашей голове… или в сердце.

Гуго громко, хотя и несколько принужденно, рассмеялся.

— Вовсе нет! Просто я не выношу долгого пребывания на берегу и стосковался по морю. Это многомесячное ничегонеделание измучило меня. Завтра рано утром я уезжаю и через несколько дней буду опять на своих любимых волнах.

— Значит, мы все разлетимся в разные стороны, — сказал Эрлау, который никак не мог справиться с охватившим его раздражением. — Вы уходите к берегам Вест-Индии, ваш брат и Элеонора также собираются уезжать, я возвращаюсь в Г. Представляю, какое приятное одиночество ожидает меня там! Правда, господин Рейнгольд был так милостив, что обещал время от времени отпускать ко мне жену и ребенка. Время от времени! Как будто мне этого достаточно после того, как я целые годы ежеминутно видел их около себя! Конечно, теперь все зависит исключительно от супруга и отца, но я убежден, что он не расстанется с ними и на неделю. Сейчас он так же щедр на нежности, как в течение многих лет был щедр на пренебрежение к жене.

По-видимому, предмет разговора был не особенно приятен капитану, потому что он круто оборвал его и коротко и торопливо, хотя и сердечно, попрощался с консулом. Эрлау неохотно расставался с капитаном. Насколько велико было его предубеждение против Рейнгольда, настолько он был расположен к Гуго, и, будь этот последний на месте раскаявшегося супруга, консул, вероятно, весьма благосклонно отнесся бы к повороту в судьбе Эллы; теперь же всякое чувство справедливости исчезло перед горем предстоящей разлуки с ней. Старика не утешало даже сознание того, что он возвращается домой, совершенно выздоровев; его собственный дом казался ему теперь бесконечно унылым и пустым, и он глубоко вздохнул, когда дверь за его гостем захлопнулась.

Гуго вернулся в квартиру брата, которую до сих пор занимал. Из-за приготовлений к отъезду в его комнате царил величайший беспорядок. Он приказал Ионе начать укладку вещей и приготовить все к следующему утру, и матрос уже принялся за дело: на полу стояли открытые сундуки, на столах и стульях были разложены дорожные вещи. Но об укладке пока не было и речи, так как Иона преспокойно расположился на крышке большого дорожного сундука, а рядом с ним сидела маленькая Аннунциата, которую он, вероятно, пригласил помочь ему в его трудном деле. Их оживленному разговору, видимо, вовсе не мешали крайне скудные познания молодой итальянки в немецком языке. При этом Иона без всякой церемонии обнял девушку и уже собирался похитить поцелуй, очевидно, далеко не первый и не обещавший быть последним, как вдруг появление Гуго положило конец дальнейшим нежностям.

При неожиданном стуке открывшейся двери, сидевшие рядом молодые люди испуганно вскочили с сундука. Аннунциата нашлась первая и с легким криком пробежала мимо капитана в переднюю, где и исчезла, предоставив своему возлюбленному самому выпутываться из положения. А Иона, окаменев от страха и стоя неподвижно как статуя, смотрел на своего господина, так не вовремя вошедшего в комнату.

— Это называется укладкой? — спросил Гуго. — Вот до чего ты дошел со своим состраданием!

Иона глубоко вздохнул.

— Да, господин капитан, вот до чего! — покорно согласился он.

Это прозвучало с таким комическим самоуничижением, что Гуго с трудом подавил улыбку.

— Иона, — заговорил он, придав лицу серьезное выражение, — я никогда не поверил бы, что ты дойдешь до этого. Счастье еще, что ты человек с твердыми принципами, которые не позволят тебе сделать из подобных глупостей серьезные выводы. Принципы должны быть на первом плане. Наша «Эллида» готова к отплытию, завтра мы снимаемся с якоря, и к тому времени как вернемся из Вест-Индии, вся любовная дурь выскочит у тебя из головы, а Аннунциата найдет себе другого.