Винета

— Вряд ли! — с прежним спокойствием ответил Вольдемар. — Франк ведь знает, что вместо него я не возьму никого. Я сам хочу взять на себя управление имениями.

— Ты сам? — воскликнула княгиня опешив. — Это для меня новость.

— Почему же? Ведь постоянно шла речь о том, что я когда-нибудь сам возьмусь за управление своими имениями; я достаточно знаком с сельским хозяйством; об этом позаботился мой опекун. Мне, конечно, сначала будет трудно освоиться со здешними условиями, но до весны мне будет помогать Франк.

Нордек произнес все это таким равнодушным тоном, как будто говорил о том, что разумелось само собой, и был, по-видимому, совершенно поглощен рассматриванием рисунков, так что не замечал растерянности своей матери, которая испытующе смотрела на него, но ничего не могла прочитать по его лицу.

— Странно, что ты никогда ни слова не говорил об этом! — наконец заметила она.

— Сначала я и не думал оставаться, но теперь вижу, что здесь не хватает хозяйского глаза; вообще мне надо поговорить с тобой, — добавил Вольдемар после небольшой паузы и, закрыв альбом, бросил его на стол.

Княгине впервые пришло в голову, что «предчувствие Ванды» было более верным, чем ее собственный взгляд. Она видела, что надвигается буря, и поспешила приготовиться встретить ее. Выражение ее лица не оставляло никакого сомнения, что Нордеку придется выдержать с ней ожесточенную борьбу.

— Говори, — холодно промолвила она, — я слушаю тебя.

Вольдемар, глядя на нее мрачным взглядом, произнес:

— Когда я четыре года назад предложил тебе поселиться в Вилице, то считал своим долгом создать условия тебе, моей матери, чтобы ты могла быть хозяйкой в замке, но имения-то, как мне кажется, оставались моей собственностью?

— Разве кто-нибудь оспаривает это?

— Нет, но я теперь вижу, что значит оставлять их в течение нескольких лет на попечение Баратовских.

— Что это значит? — гордо воскликнула княгиня, поднявшись с места. — Уж не намерен ли ты обвинить меня в том, что управление имениями не соответствует твоим желаниям? Обвиняй своего опекуна в том, что он в течение стольких лет предоставлял хозяйничать здесь управляющим. Я давно видела всю беспорядочность здешнего хозяйства, но должна заявить тебе, что с выражением своего недовольства и упреками ты должен обращаться к своим подчиненным, а не ко мне.

— К моим подчиненным! — с горечью воскликнул Вольдемар. — К каким это? Мне кажется, что Франк здесь — единственный человек, признающий меня своим хозяином, остальные же состоят на службе у тебя.

— Ты бредишь, Вольдемар, — с рассчитанной язвительностью произнесла княгиня. — Я никогда не думала, что ты всецело находишься под влиянием управляющего, и серьезно прошу тебя отделаться от этого влияния, когда дело касается твоей матери…

— А я прошу тебя оставить свои прежние попытки уязвить меня, — прервал ее Нордек. — Раньше тебе удавалось таким путем подчинить меня своему влиянию, но теперь на меня это не подействует. Я молчал все время, потому что не доверял словам управляющего, и хотел убедиться во всем сам, теперь же спрашиваю тебя, кто сдал все земли в аренду полякам на самых невероятных условиях, кто заменил всех лесничих людьми, которые, может быть, прекрасно служат вашим интересам, но наполовину уменьшили доходы с моих лесов? Кто, наконец, поставил управляющего в такое положение, что ему не остается ничего другого, как уйти? Ты без сожаления принесла в жертву интересам своего рода моих служащих, мое состояние и, наконец, мое положение, так как все думают, что все совершается с моего согласия. Ты имела в виду только одну цель: подготовить Вилицу к восстанию.

Княгиня слушала молча, почти окаменев от изумления, которое увеличивалось с каждой минутой. Эти слова она слышала уже не первый раз; покойный Нордек делал ей точно такие же упреки, но они всегда сопровождались дикими выходками, на которые она отвечала лишь презрительной улыбкой. Если бы Вольдемар сделал ей такую же сцену, то княгиня нисколько не была бы изумлена: теперь же ее поражало то холодное спокойствие, с которым он высказывал ей доказательство за доказательством, обвинение за обвинением; она видела, что в нем все кипит, но он полностью владел собой.

Прошло несколько секунд, прежде чем княгиня ответила; гордость не позволяла ей что-либо скрывать или отрицать, да это было бы напрасно. Вольдемар, по-видимому, знал слишком много, и на его слепоту больше нечего было рассчитывать; надо было изобрести что-нибудь новое.

— Ты преувеличиваешь, — наконец возразила она. — Неужели ты настолько боязлив и тебе кажется, что вся твоя Вилица объята революцией лишь потому, что я иногда пользовалась своим влиянием в пользу нескольких человек, которым покровительствую? Мне очень жаль, если они обманули мое доверие. Но ты же волен отпустить их, и я не понимаю, в чем, собственно, ты упрекаешь меня? Ты никогда не заботился о своих имениях, а потому я, как твоя мать, считала себя вправе взять бразды правления в свои руки. Ты знал, что я всегда стояла на стороне своей семьи и своего народа; я никогда не делала из этого тайны и, мне кажется, не обязана оправдываться в этом перед тобой. Ты не только сын своего отца, но и мой; в твоих жилах течет также и кровь Моринских.

Вольдемар сделал движение, как бы желая горячо запротестовать против этого утверждения, но самообладание все же взяло верх, и он лишь резко ответил:

— Сейчас впервые в жизни ты допускаешь, что в моих жилах течет и твоя кровь, до сих пор ты видела и презирала во мне только Нордека. Конечно, ты не высказывала этого словами, но неужели ты думаешь, что я не понимаю взглядов? Я достаточно часто видел, с каким выражением ты смотрела на Льва! Когда ты была замужем за князем Баратовским, тебе было мало дела до меня; когда же обстоятельства заставили тебя обратиться ко мне, то ты прибегла к этому как к крайнему средству. Я не упрекаю тебя. Возможно, мой отец очень много грешил против тебя, и ты не можешь любить его сына; поэтому не будем ссылаться на чувства и отношения, которых между нами никогда не существовало. В ближайшем будущем мне, вероятно, придется доказать тебе, что во мне нет ни одной капли крови Моринских. Ты передала ее своему Льву, я же сделан из другого теста.

— Я это вижу, — еле слышно ответила княгиня, — ты совсем не такой, как я представляла. Я тебя никогда не знала.

Нордек, казалось, не обратил внимания на эти слова и продолжал:

— Итак, ты теперь знаешь, что я сам буду управлять своими имениями. Теперь еще один вопрос: что это за совещание состоялось у тебя вчера после ужина и продолжалось до утра?

— Это касается только меня, — с ледяной холодностью ответила княгиня. — Надеюсь, что хоть в своих комнатах я еще хозяйка?

— Конечно, если речь идет о твоих личных интересах; партийных же совещаний я не допущу в Вилице. Здесь происходят ваши собрания, отсюда вы рассылаете свои приказы за границу; погреба замка набиты оружием — вы собрали здесь целый арсенал!

При последних словах княгиня побледнела как полотно, но выдержала и этот удар. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Почему же ты говоришь все это мне? Почему ты не отправишься в Л., где с большим удовольствием примут твои открытия? Ты проявил такие прекрасные способности к шпионажу, что недалеко и до доноса!

— Мать!

Этот крик страшной ярости сорвался с уст молодого человека, а его кулак с сокрушающей силой обрушился на спинку кресла. Прежняя необузданность снова прорвалась и грозила увлечь за собой все самообладание, с таким трудом достигнутое за последние годы. Вольдемар дрожал всем телом, а выражение его лица было таким, что мать невольно поднесла руку к звонку, как бы желая позвать на помощь. Это движение образумило молодого Нордека. Он порывисто отвернулся и подошел к окну.

Прошло несколько томительных минут. Княгиня почувствовала, что зашла слишком далеко. Она видела, как ее сын борется со своей яростью, и чего ему стоила эта борьба, но видела также, что человек, умевший с такой железной энергией подавлять роковую наследственную черту отца — необузданную ярость, представляет собой противника, равного по силам ей.