Страница 53 из 68
— Герлинда! — хрипло крикнул он. — Негодная девчонка! Сейчас же иди сюда, ко мне!
Герлинда сделала легкое движение, собираясь подчиниться отцовскому приказанию, но Ганс не допустил этого и удержал ее за руку. Она покорно осталась на месте и только повторяла, заливаясь слезами:
— О, папа, я так люблю его, так люблю!
— Господин Велау! — крикнул Эберштейн, окончательно выходя из себя. — Потрудитесь сейчас же оставить мою дочь в покое! Приказываю вам немедленно удалиться отсюда!
— Сию минуточку, барон! Позвольте мне только проститься с невестой! — ответил Ганс и с этими словами снова принялся целовать Герлинду, что у старика вызвало новый припадок судорожных подергиваний.
— Я позову на помощь! Я созову прислугу! Я прикажу бить в набат! — рычал он, тщетно стараясь дотянуться до звонка.
Вдруг дверь открылась, и в комнату вошла Герта, привлеченная шумом.
— Графиня Герта! — крикнул Эберштейн, почувствовав прилив свежих сил при виде девушки. — Спасите мою дочь! Этот субъект обошел ее, приворожил, околдовал! Прогоните его из замка!
Герта остановилась в полном недоумений. Она видела Герлинду в объятиях Ганса Велау, который никак не мог покончить с прощальной церемонией, и старого барона, беспомощно барахтающегося в кресле. Вся эта сцена была ей совершенно непонятна. Наконец Ганс нашел, что пора подчиниться приказанию барона. Однако он отвел Герлинду не к нему, а к графине Герте, и обратился к ней просительным тоном:
— Отдаю свою невесту под вашу защиту, графиня! В данный момент барон отклоняет мое сватовство, и мне придется пока что отступить, так как не могу же я быть грубым со своим будущим тестем...
— Бессовестный! — прорычал Эберштейн, с которым начался форменный припадок бешенства.
— Но вместе с тем, — ничтоже сумняшеся продолжал Ганс, — я не могу и выслушивать грубости с его стороны. Поэтому возьмите под свою защиту мою Герлинду! Как только господин Эберштейн успокоится, я опять приду!
Сказав это, он с полным душевным спокойствием снова расцеловал свою Герлинду, поцеловал руку графини, сделал в сторону барона изысканный поклон и, выйдя из комнаты, направился к отцу.
Тем временем профессор Велау поостыл от раздражения и спокойно покончил с корреспонденцией. Да и что за дело было ему в конце концов до старого чудака из десятого века! Этот субъект был явно ненормален, а потому Велау был склонен мягче отнестись к дурацкой проделке сына, чем сделал бы это в ином случае. Его даже забавляла идея сына назваться «ауф Форшунгштейн», хотя в то же время он все-таки считал нужным прочитать сыну нотацию. Случай сделать это тут же представился — Ганс как раз вошел в комнату.
— Опять мне приходится узнавать о твоих дурацких проделках! — встретил его отец. — Что ты там такое натворил в Эберсбурге? Ишь ты, рыцарь Форшунгштейн!
— Разве это была неудачная идея, отец? — смеясь, спросил молодой человек. — Я только что узнал, что это выплыло в разговоре между вами. Наверное, барон хотел посоветоваться с тобой по поводу своей подагры?
— Возможно! Только я установил умопомешательство! — сухо ответил Велау. — Я прописал ему ледяные компрессы на голову; помощи от них большой не будет, потому что болезнь слишком сильно развилась, но по крайней мере это успокоит его, что существенно необходимо.
— Как так? Уж не сцепились ли вы?
— А как же! Я ведь не придерживаюсь мнения большинства моих коллег о том, что надо щадить «неподвижные идеи». Наоборот, я признаю необходимым резко вырывать пациента из области бредовых, навязчивых фантазий, и когда этот Эберштейн начал выкладывать мне свою родословную, достаточно ясно дал ему понять, какого я мнения относительно всех этих средневековых бредней!
— О, горе! — вздохнул Ганс. — Ты задел его самую больную струну. Этого он никогда не простит ни тебе, ни мне!
— Ну, и пусть себе! Что у нас общего с этим старым безумцем?
— Довольно много! Я, например, обручился с его дочерью!
В первый момент профессор растерянно смотрел на сына, но затем нахмурился и сердито сказал:
— Ты опять взялся за свои дурацкие шуточки? Я думаю, тебе уже довольно дурить!
— Но ты ошибаешься, отец, я говорю совершенно серьезно. Я только что обручился с Герлиндой фон Эберштейн. Ты видел ее у больной графини и наверное будешь только рад, что я дам тебе в дочери такое милое, славное создание!
— Мальчишка, да ты с ума сошел, что ли? — загремел Велау. — Ты хочешь жениться на дочери признанного помешанного? Да ведь это может передаться в роду! В девчонке и без того чувствуется что-то неестественно робкое, угловатое, а ее отец совершенно ненормальный и...
— Да полно! — перебил его Ганс. — Барон просто происходит из десятого века, и потому ему следует простить некоторую душевную аномалию, но в остальном мой тесть совершенно нормален!
— Тесть? Ну, брат, тут и меня тоже не мешает спросить! И если ты действительно вбил себе в голову подобную вздорную идею, то заявляю тебе коротко и ясно: из твоего сватовства ничего не выйдет, так как я никогда не дам своего согласия! Слышишь: я запрещаю его тебе!
— Этого ты никак не можешь, отец. Барон тоже запретил Герлинде, с ним даже сделался припадок, когда я обратился к нему за благословением, да только все это вам обоим ровно ничем не поможет — мы поженимся, несмотря ни на что.
Велау, заметивший наконец, что дело обстоит вполне серьезно, с отчаянием всплеснул руками.
— Да ты рехнулся, малый? Старик помешан — в этом не может быть сомнений, и в качестве врача я говорю тебе, что зародышевое начало сумасшествия передается по наследству. Неужели ты хочешь внести гибель в наш род? Хочешь сделать несчастным целое поколение? Одумайся!
Но мрачная картина грядущих бед не произвела никакого впечатления на молодого человека, и он хладнокровно ответил:
— Знаешь, просто даже странно, отец, что мы всегда должны ссориться с тобой! А ведь у нас только что установились самые лучшие отношения! Ты примирился с моей «пачкотней» и готов даже гордиться ею, а теперь тебе вдруг приходится не по вкусу моя помолвка, которой ты тоже должен был бы гордиться. Подумай, к тебе приходит старая аристократия только затем, чтобы посоветоваться о подагре, я же путем брака соединяюсь с молодой аристократией, разве это не явный шаг вперед?
— Это — самая нелепая из всех твоих нелепых выходок! — крикнул рассвирепевший профессор» — Раз навсегда…
Его перебили — вошел слуга с докладом, что графиня проснулась. Так как Велау сам приказал известить его об этом, то он немедленно отправился к больной, приказав, однако, сыну ждать его здесь и сказав, что через четверть часа он будет обратно.
В комнате, смежной со спальней графини, профессор неожиданно натолкнулся на Герлинду, которая тоже спешила на зов проснувшейся графини. Едва завидев девушку, Велау ястребом кинулся к ней.
— Мне нужно поговорить с вами, баронесса. Угодно вам будет ответить мне на несколько вопросов? — спросил он.
— Конечно, господин профессор! — ответила Герлинда, ошеломленная этим натиском.
Она чувствовала непреодолимый страх перед профессором, который до сих пор совершенно не обращал на нее никакого внимания, а его повелительные манеры по отношению к пациентке еще более пугали девушку. И без того она ужасно робела при мысли, что этот страшный старик — отец ее Ганса, а теперь он вдруг набросился на нее и принялся задавать ей какие-то странные вопросы, которых она даже не понимала как следует. При этом он фиксировал ее сердитым взглядом, что окончательно лишало мужества бедную девочку, не подозревавшую, что профессор испытывает ее здравый рассудок. От смущения и робости она отвечала невпопад, что, разумеется, еще более утверждало профессора в его предвзятой мысли.
В конце концов он перешел на семейные предания Эберштейнов, на которых проявилась навязчивая идея барона. Во время пребывания в городе Беркгейме Герлинда почти отучилась от стиля старых хроник, в этом отношении графиня-мать и Герта оказали на нее самое благодетельное влияние. Но теперь она забыла обо всем. Неподвижно уставленный на нее взор профессора сковывал ее волю, словно взор змеи, зачаровывающий маленькую птичку. Она жаждала только одного — удовлетворить страшного экзаменатора, и когда ему подвернулся зловещий вопрос: «Ведь у вас, кажется, двойная фамилия — Эберштейн-Ортенау?», она по-прежнему сложила руки и залепетала: