Архистратиг Михаил

— Все вы были несправедливы к нему и больше всех его собственный отец! — с искренней теплотой отозвался Михаил. — Только я, следивший за картиной с появлением первых эскизов, знал, чего можно ждать от нее! Впрочем, картина доставила Гансу бесконечный триумф. Как только ее выставили для публичного обозрения, восторгам и похвалам не было конца. К счастью, Ганс не из тех натур, которым лесть может повредить... Картину уже установили на место?

— Да, еще третьего дня. Это — прекрасное и драгоценное украшение, подаренное графиней Божьему дому. Она собиралась сама присутствовать при освящении и специально приехала из Беркгейма в Штейнрюк.

— Значит, завтра она будет здесь? — как будто с испугом перебил Михаил.

— Нет, к сожалению, она заболела. Переезд при суровой, бурной погоде вызвал у нее серьезное недомогание, и потому она...

Их прервал вбежавший псаломщик; он был чрезвычайно озабочен и принес массу сообщений и вопросов, касающихся празднества. Отец Валентин должен был везде быть решающей, контрольной, упорядочивающей инстанцией, а оставалось еще бесконечное количество дел.

— Насколько я вижу, мне немыслимо долее отвлекать вас, — сказал Роденберг. — Личное вмешательство вашего высокопреподобия повсюду необходимо. Поэтому я тем временем схожу в церковь, чтобы посмотреть, каков «Архистратиг Михаил» в теперешней обстановке. Авось хоть вечером у вас окажется досуг для дружеского разговора!

— Боюсь, что нет! — ответил отец Валентин. — Ты ведь не знаешь, что...

Священнику опять не пришлось договорить до конца, так как теперь вошла старая Катрина с целой охапкой гирлянд и еловых ветвей: она хотела знать, как распределить эти украшения. А тут явился крестьянский парень с не менее важным делом, да и псаломщик еще не получил ответа на все свои вопросы. Отец Валентин просто не знал, как ему всюду поспеть.

Михаил простился и направился хорошо знакомой ему дорогой к церкви. Было начало мая, и горные высоты осеняла суровая красота первых весенних дней.

Орлиная скала стояла еще в снегах, сияя сверкающими, роскошными кристаллами. Но и с нее уже неслись ручьи, освобожденные солнечными лучами из мощных глетчеров. Пенясь и ворча, они сбегали в долины, смывая снега с корней елей, прижавшихся к скалам. С гор и плато, окружавших Санкт-Михаэль, снега тоже уже сошли, и они улыбались в свежей, блестящей зелени. Рокот сбегавших ручьев и водопадов вносил жизнь в величественный пейзаж, а над вершинами носились весенние бури, и завывание ветра казалось приветственным, победным кличем.

Михаил вошел в церковь. Она была совершенно пуста в этот вечерний час, но уже принаряжена к празднику. Здесь, на этой одинокой высоте, не было весенней листвы и роскоши весеннего расцвета. Двери и колонны были обвиты лишь гирляндами темных еловых ветвей, а единственным украшением алтаря служили — маленькие букетики альпийских цветов, только что распустившихся на горных плато. И все-таки в этом просторном, тихом помещении было удивительно торжественно и ярко чувствовалась весна, а полумрак, слабо рассеиваемый косыми лучами заходящего солнца, проникавшими через окна, придавал внутренности церкви мистическое очарование.

Над алтарем высился «Архистратиг Михаил», теперь уже не прежний, потемневший, полуразрушенный временем образ с его наивной трактовкой сюжета, а блестящее художественное произведение, доказывающее крупное дарование автора. Михаил знал его с первых моментов возникновения, но для него, как для самого художника и публики, это был не образ, а картина, мастерское изображение батальной сцены, совершенно случайно касающаяся религиозной темы. Тем не менее Михаил был глубоко поражен впечатлением, которое производила картина в новой обстановке. В полумраке алтарной ниши, между готическими окнами, роспись которых сверкала пламенеющими красками, образ приобрел совершенно другой вид. Здесь картина вовсе отрешалась от малейшего светского элемента и представляла собой воплощение извечной святой легенды, общей для всех религий и верований, — легенды о победе, одерживаемой светом над тьмой, добром над злом.

Медленно двигался Роденберг к алтарю. Вдруг он заметил на передней молитвенной скамье женскую фигуру, скрытую от него до сих пор колонной. Это была не крестьянка: тяжелыми складками ниспадало до полу темное шелковое платье, а из-под кружевной косынки виднелись рыжевато-золотистые волосы, слишком хорошо знакомые Михаилу. Он остановился как вкопанный. Было ли это игрой фантазии, заставлявшей его повсюду видеть один и тот же образ? Но тут женщина, потревоженная шумом шагов Михаила, повернула голову и с ее уст сорвался возглас удивления, чуть ли не ужаса. На Роденберга смотрели глаза Герты!

Было что-то роковое в упорстве, с которым судьба вторично сводила их в далеком альпийском селении в тот момент, когда оба думали, что их разделяет большое пространство. Во всяком случае оба настолько растерялись, что не заметили смущения друг друга.

Прошло несколько минут, прежде чем они овладели собой.

— Я, как видно, испугал вас, — произнес наконец Михаил. — При входе мне показалось, что церковь пуста, и я заметил вас только в самый последний момент.

Герта медленно встала, сознавая, что ее испуганный вскрик требует объяснений. Она была углублена в созерцание запрестольного образа и не знала, сколько времени, не отрываясь, смотрела на «Архистратига Михаила», она совершенно забылась в этом созерцании, и вдруг, словно из-под земли, перед нею вырос тот, кого она видела на полотне...

Ее голос слегка дрожал, когда она ответила:

— Я и в самом деле была очень... поражена... Его высокопреподобие не упомянул ни словом о том, что и вы будете здесь на празднике!

— Я приехал всего полчаса тому назад и совершенно неожиданно. Я тоже не знал ничего о вашем пребывании здесь. Мне было сказано лишь, что графиня находится в замке Штейнрюк.

— Мы собирались обе приехать в Санкт-Михаэль, — сказала Герта, уже вполне овладевшая собой, — однако мама заболела, правда, несерьезно, кажется, но все-таки это меня сильно тревожит. Она пожелала, чтобы хоть один член нашей семьи непременно присутствовал при передаче церкви ее дара, и мне пришлось подчиниться ее желанию.

Михаил в нескольких словах выразил свое сочувствие и сожаление, но это были трафаретные фразы, они механически слетали с его уст и едва ли были расслышаны Гертой. При этом молодой человек не смотрел на девушку, как и она на него. Их взгляды инстинктивно избегали встречи и были устремлены к запрестольному образу, на который как раз падал широкий сноп солнечных лучей.

Ничто в этом образе не напоминало наивной традиционной манеры прежнего; сверху не парил рой ангельских головок, из пропасти не вырывались языки пламени, только две фигуры рвались с полотна, поражая мощью и яркостью. Над этими фигурами сверкало ясное небо, словно пронизанное золотым сиянием солнечных лучей, тогда как снизу, из пропасти, дышала вечная, мрачная ночь.

Сверзнувшись с высоты, уже касаясь в падении края пропасти, сатана еще раз пытался воспрянуть в последней судороге побежденного. Это было не рогатое, змееподобное чудовище из сказки, а человек жуткой, демонической красоты с темными крыльями ночной птицы. Черты его лица говорили о муке, бешенстве и в то же время ужасе перед силой, ниспровергшей его, но в глазах, обращенных кверху, чувствовались безнадежное отчаяние, страстное стремление к свету, который когда-то светил и для него и который ныне окончательно исчезал в вечной, беспросветной тьме. Это был Люцифер, падший ангел, и в падении удерживавший отблеск былого сияния.

А над ним из широкой небесной тверди несся светлый архангел архистратиг Михаил в сверкающих доспехах, поддерживаемый двумя мощными крыльями, и словно орел низвергался с высоты на врага. В правой его руке пылал огненный меч, и молнии сверкали из больших синих глаз, а вокруг чела развевались растрепавшиеся от бурного полета кудри. Взгляд, лицо, поза — все говорило о борьбе и целеустремленности, все дышало уничтожением, и все же как будто сияющий венец окружал могущественного архистратига, борца за свет!