Архистратиг Михаил

— Никогда! — крикнул Рауль. — Дедушка, не заставляй меня идти на крайности! Ты и так перетягиваешь все, струны, и так испытываешь мое послушание, заставляя меня выслушивать в присутствии противника подобное приказание! Капитан Роденберг, я к вашим услугам, благоволите назначить час и место!

— Хорошо! — ответил Михаил. — Сегодня же все будет решено. Теперь я могу удалиться, ваше высокопревосходительство?

— Нет, ты останешься! — крикнул Штейнрюк, сразу переходя с молодым человеком на интимный, родственный тон. — Мне придется напомнить вам обоим кое-что, о чем вы, как видно, совсем забыли! Вы — слишком близкие родственники, и я требую, чтобы вы считались со связующей вас общностью крови! Пусть посторонние хватаются в таких случаях за оружие — сыновья моих детей должны подыскать другой исход!

— Дедушка! Ваше высокопревосходительство! — одновременно и с одинаковым упреком в тоне воскликнули молодые люди.

Однако генерал повелительным жестом приказал им замолчать и продолжал:

— Молчите, говорю я вам, и слушайте меня! Это — семейное дело, которое подлежит не общественному суду, а лишь суду главы семьи. Я — ваша высшая инстанция, я один имею право решить ваше дело и разрешение его с оружием в руках я запрещаю! В вас обоих течет моя кровь, и я не допущу, чтобы вы проливали ее. В качестве главы семьи, в качестве дедушки, я требую от своих внуков беспрекословного повиновения!

В его тоне и манере резче, чем когда-либо, сказалась присущая ему повелительность, все склонявшая перед собой. Действительно, молодые люди не решались возразить что-либо деду, особенно Рауль, который был вне себя от изумления: «В ваших жилах течет моя кровь!», «... От своих внуков!» — да ведь это признание по всей форме!

— Рауль виноват, он сам признался в этом! — продолжал Штейнрюк. — От его имени заявляю тебе, Михаил, что он берет назад все сказанные им оскорбительные слова. Но зато и ты должен в будущем отказаться от надменности в обращении с ним, которая сама по себе уже является вызовом. Тебя это удовлетворяет?

— Если граф Рауль подтвердит мне это — да.

— Он это сделает! Рауль!

Молодой граф ничего не ответил. Он стоял, стиснув зубы, сжав кулаки и меряя врага взором глубочайшей ненависти. Видно было, что он решился пойти наперекор воле деда.

— Ну? — крикнул генерал после томительной паузы. — Я жду!

— Нет, не хочу! — упрямо кинул Рауль.

Однако граф вплотную подошел к нему и сказал, впиваясь в него сверкающим взглядом:

— Ты должен хотеть, потому что неправ ты! Если бы Михаил был обидчиком, я потребовал бы того же от него, и он послушался бы. Раз обидчиком был ты, ты и должен пойти первый на уступку. Я требую от тебя простого «да», только и всего. Ну, подтвердишь ты мои слова?

Некоторое время Рауль еще пытался сопротивляться власти деда, но пламенный взор последнего сковывал волю юноши, и в конце концов с его губ еле слышно сорвалось требуемое «да!»

Михаил кивнул головой и произнес:

— Беру свой вызов обратно, дело улажено!

Штейнрюк с облегчением перевел дух. Очевидно, он был не настолько уж железной натурой, какой хотел казаться. И этот вздох облегчения выдал, сколько он вынес при мысли, что оба его внука действительно могут сойтись в борьбе не на жизнь, а на смерть.

— А теперь подайте друг другу руки, — более мягким тоном продолжал граф, — и помните в будущем, что вы одного происхождения, хотя в глазах света это и должно остаться тайной

Но тут податливость Рауля была окончательно исчерпана: с выражением явной ненависти он повернулся к врагу спиной. Впрочем, и Михаил тоже отступил на шаг, сказав:

— Прошу извинить, ваше высокопревосходительство, но в этом пункте вы должны предоставить нам свободу. Граф, как я вижу, не склонен к примирению, да и я тоже нет! Я даю ему слово, что не буду давать повода к новой ссоре, ну, а родственные отношения мы оба отвергаем с одинаковой решительностью!

— Почему? Разве тебе недостаточно моего признания? — гневно крикнул Штейнрюк.

— Нет, признания, вынужденного лишь безвыходным положением, боязнью открытого скандала, признания, которое должно оставаться позорной тайной в обществе… нет, такого признания мне недостаточно! Всю жизнь мне приходилось чувствовать, что графы Штейнрюк не считают меня равным себе. Здесь, на этом самом месте, вы заявили мне, что отрицаете кровное родство между нами! Теперь я не желаю получить из милости то, что является моим правом перед целым светом, и если далее вы станете звать меня внуком, я никогда не назову вас дедушкой, никогда! А теперь я прошу, ваше высокопревосходительство, разрешить мне удалиться!

— Ну так ступай! — желчно и надменно ответил граф. — Ты хочешь видеть во мне лишь начальника, пусть так и будет!

Михаил ушел. Несколько минут в комнате царила тишина. Затем Рауль сказал:

— Дедушка!

— Что тебе? — спросил Штейнрюк, пробужденный этим окликом от глубокой задумчивости.

— Надеюсь, теперь ты получил достаточное доказательство надменности своего «внука»! С каким восхитительным высокомерием он отказался от твоего признания и просто ногами растоптал наше родство с ним! И перед таким-то субъектом ты подверг меня унижению!

— Да, этот Михаил словно выкован из стали, — пробормотал Штейнрюк. — С ним ничего не поделаешь ни добром, ни злом!

— И притом он еще до ужаса похож на тебя, — продолжал Рауль, рассчитывавший, что это сходство с человеком, доставившим ему минуты унижения, должно уколоть деда. — Прежде я этого не замечал, но когда он давал тебе отпор, я был просто поражен сходством между вами!

— Ты тоже нашел это? А я уже давно заметил наше сходство...

Рауль был окончательно сражен странным тоном, которым были произнесены эти слова, и теперь у него на сердце стала разгораться самая пламенная, самая непримиримая ненависть к Михаилу, к которому прежде он чувствовал только антипатию и задорное раздражение.

Глава 20

Профессор Велау сидел у себя в кабинете, но на этот раз не работал, как обыкновенно, а читал газету, в которой было напечатано, должно быть, что-то очень неприятное для него, так как старик опять был «окружен грозовыми облаками».

Действительно, самая крупная и популярная газета города напечатала огромную статью об «Архистратиге Михаиле», первом большом произведении молодого художника, ученика профессора Вальтера. Критик, побывавший в мастерской еще до публичной выставки картины, говорил о ней с искренним восхищением и не упустил случая возвестить публике, что картина уже продана, предназначена для церкви в Санкт-Михаэле и будет торжественно помещена там в Михайлов день. Последнее обстоятельство больше всего рассердило профессора, и он, в бешенстве скомкав газету, бросил ее на пол и крикнул:

— День ото дня хуже! Если уже теперь начинают забивать парню голову всякими пустяками, то с ним окончательно сладу не будет! «Великолепный, потрясающий замысел», «блестящая разработка», «высокодаровитый художник, талант, перед которым открыты широкие горизонты»... А тут еще... да, да! Опять! «Гениальный сын знаменитого отца»! Черт бы побрал всех этих крикунов!

Велау взволнованно заходил взад и вперед по комнате. Он принадлежал к числу людей, которые не могут примириться со своей неправотой. Он готов был скорее утверждать, что белое — черное, чем признать ошибочность своего мнения о характере и способностях сына. Раз Ганс оказался неспособном стать учеником и последователем отца, значит, он ветрогон, не имеющий вообще никакого серьезного призвания.

Вдруг дверь в кабинет открылась, и на пороге появился старый садовник, которого Ганс взял для своих надобностей при мастерской, разумеется, опять-таки не спрашиваясь отца.

— Что нужно? — зарычал на него профессор. — Ведь вы же знаете, Антон, что я запрещаю входить ко мне без зова в часы моих занятий. Что вам нужно?

— Простите, мой господин, — сказал, старик-садовник, лицо которого отражало сильную тревогу, — я пришел из мастерской, от молодого господина...