Медуза

Не существующие ныне рельсы когда-то бежали вдоль дороги, поэтому, вырвавшись из энергетического поля города, Клаудиа мысленно словно повторяла тот детский маршрут, отмечая остановки поезда и вспоминая все, что тогда случалось. Вот тут какая-то ошеломительного вида дама сделала ей комплимент по поводу ее перчаток. В те времена, разумеется, носили перчатки. «Графиня Арди-го», – шепнула мать, когда внушающее трепет видение сошло с поезда. И еще один случай, гораздо позднее, когда она уже была подростком: какой-то молодой крестьянин вытащил что-то из брюк и выстрелил в нее, как из водяного пистолета. Жидкость сильно, но не противно пахла щелочью.

Мать никак этот инцидент не комментировала, поскольку произошел он, когда Клаудиа стояла одна в дальнем тамбуре, любуясь видом из окна. Она не сочла нужным докладывать родителям, уже тогда сознавая, что и в их жизни есть многое, чем они с ней не делятся. Клаудиа лишь ответила им тем же, доказывая, какой хорошо воспитанной юной дамой она стала благодаря их неустанным «разорительно дорогим» – по словам отца – заботам и воспитанию. Есть вещи, которые настоящая леди не обсуждает даже с родителями.

Через полчаса после выезда из Вероны Клаудиа подъезжала к деревне, еще больше, чем прежде, раскинувшейся по окрестностям. Завернув за угол безобразного квартала жилых домов, она поехала по одному из чудом уцелевших здесь проселков, потом по переулку позади их бывшего поместья и остановила машину в тени высокой стены, каждый камень которой в детстве представлялся ей сжавшейся земной сутью одного из тех праведников, чьи души пребывают в раю, о котором толкуют священники.

Ни один из домов на другой стороне переулка – память о бурных годах экономического чуда, позволивших Венето достичь более высокого уровня жизни, чем в Швейцарии, – не подавал признаков жизни. Ей понадобилось сделать над собой огромное усилие, чтобы поверить, что эти дома не только действительно там стоят, но еще и обитаемы. В памяти Клаудии это место навсегда осталось пологим склоном, расчерченным строгими рядами виноградника.

Она выбралась из машины и подошла к зеленой деревянной калитке в стене. Вся эта чушь о ее родителях! Она раз и навсегда заключила сама с собой договор: никогда об этом не думать. А особенно – о Леонардо и последствиях его появления на вилле. Но, судя по всему, договор не действовал. Когда решаешь о чем-то не думать, мысли об этом в конце концов занимают в твоей голове больше места, чем то, о чем ты, как предполагается, думать должна. Нечто вроде налога на забвение.

Клаудиа отперла садовую калитку, вошла и заперла ее за собой. Потом, закрыв глаза, привалилась спиной к ее деревянным планкам. Прошло не менее минуты, прежде чем она открыла глаза. Все было в порядке и находилось на своих местах – точно так, как она оставила. Главную радость сад доставлял ей тем, что был в ее полной власти. Разумеется, то же самое можно было сказать и о ее веронской квартире, но там люди приходили и уходили, пусть только по ее приглашению, и невольно оставляли следы своего пребывания. Сад же был заповедной зоной. Никто, кроме нее, здесь не бывал. Разве что Нальдино – и то лишь однажды. Но это было правильно и естественно. В конце концов, именно здесь он был зачат.

Ее цель находилась слева, но она даже не посмотрела в том направлении, предпочтя, как всегда, пройти окольным путем. Она двинулась по гравийной дорожке под высокими платанами и каменными дубами, по обыкновению чуть устало, словно слуге, кивнула покрывшемуся плесенью бюсту на обочине и направилась дальше, к пруду, где под покровом водяных лилий плавал тучный карп.

Теперь впереди была кипарисовая аллея, которую она сама велела высадить, чтобы отгородить свой сад от любопытных взглядов из нового жилого квартала. Деревья были уродливыми, но быстро, как и обещал садовник из питомника, разрослись за эти годы ввысь и вширь, полностью скрыв высокую стену, возведенную по ее настоянию застройщиками, чтобы отгородить от мира последний кусочек усадьбы. Такова была ее идея, и она идеально осуществилась. Аллея оправдывала свое назначение, но в восприятии Клаудии ее словно не существовало – она была чем-то вроде театрального задника, который есть, все это знают, но никто на него не смотрит. В обоих случаях значение имел не задник и не красочный занавес, роль которого в данном случае играл уродливый блочный дом, а лишь сама сцена с уже установленной на ней декорацией, ярко освещенная, заряженная накаленной атмосферой.

Теперь можно было повернуть назад и, пройдя через заросший травой газон, попасть на другую дорожку, посыпанную тонким слоем почерневшего гравия. Чуть дальше обе дорожки сходились в одну, которая некогда вела к двойным стеклянным дверям виллы, выходившим в сад. Отсюда место, к которому направлялась Клаудиа, было уже видно, но она по-прежнему не смотрела на него, вперяя взгляд то в землю под ногами, то в кроны деревьев над головой. Каждый следующий ее шаг, каждое движение были жестко подчинены определенному хореографическому рисунку, это был ритуальный танец, ибо она находилась на священной для нее земле. Здесь обычные правила прекращали действовать, уступая место куда более строгим.

Когда Клаудиа миновала огромный вяз, доминировавший над этим уголком сада, можно было поднять голову и посмотреть на миниатюрный домик с зелеными дверями и ставнями. Ритуал этот она объясняла собственным бессознательным страхом: вдруг дома не окажется на месте? Виллы уже не существовало, как и многого другого, как и людей, причастных былому. Почему бы и этому объекту, во многих отношениях куда менее реальному, чем все остальное, не оказаться очередным ложным воспоминанием, которые ее воображение в последние дни воспроизводило все чаще в тщетной попытке объяснить необъяснимое?

Правой рукой она достала из кармана ключ, потом переложила его в левую. Это тоже было частью ритуала, ибо, когда домик, словно по волшебству, возник в ее седьмой день рождения, она была левшой. Ее учителям и родителям понадобилось много времени и болезненных усилий, чтобы излечить ее от этого недуга, который, согласно поверью, таил в себе зловещее предзнаменование, – считалось, что левши коснулся Враг.

Этот домик родители подарили ей, быть может, отчасти в качестве компенсации. Многие из ее воспоминаний могли быть ложными, но только не память о том дне. Работа велась втайне всю зиму, и родители безукоризненно исполнили свои роли. Когда день настал, они завязали ей глаза муслиновой лентой, провели через сад, подшучивая и поддразнивая, и, велев наконец остановиться, сняли повязку. Клаудиа в буквальном смысле слова не могла поверить своим глазам. Ничто за всю последующую жизнь – даже встреча с Леонардо – не произвело на нее такого волшебного впечатления…

Когда дверь с легким скрипом отворилась, на Клаудию обрушились запахи. Она пригнулась, чтобы пройти под низкой притолокой, потом, насколько было возможно, выпрямилась, волосами задев потолок. Когда она в первый раз привела сюда Леонардо, он тут же стукнулся головой о верхний брус и, вероятно от неожиданности, повалился прямо на нее. На них были только купальные костюмы, и оба неестественно громко хохотали над этим забавным происшествием, приключившимся с двумя взрослыми людьми в избушке, построенной для ребенка. Тонкий налет осыпавшейся штукатурки остался на обнаженных плечах Клаудии и верхней части ее груди. Леонардо заботливо стряхивал его, беспрерывно извиняясь за собственную неуклюжесть.

На стене слева, в проеме между окнами, висел кусок черного атласа. Мать не позволяла вешать зеркала в их веронской квартире нигде, кроме ванной, утверждая в своей порой чуть зловещей Sùdtirolisch [22]манере, будто зеркало может украсть душу. Но в этом случае победил отец, выдвинувший неоспоримый аргумент: от зеркала главная комната будет казаться светлее и больше. После смерти Леонардо Клаудиа не нашла в себе сил снять или разбить зеркало, бывшее свидетелем столь многого в их жизни, но не могла она и выдерживать его безжалостного взгляда, поэтому закрыла черным лоскутом.

22

Южно-тирольский (нем.).