Солнечная аллея

Офицеры из призывной комиссии юмор Бернда не оценили и незамедлительно принялись на него орать:

— Оставить шуточки! У нас тут другие порядки. Не только в любом, но и во всяческом отношении!

Они припугнули Бернда диктатурой пролетариата, объявив ему, что он и так уже переступил все границы — «не только дозволенного, но и вседозволенного».

Когда Бернд вернулся с освидетельствования, он только про одно и рассказывал: до чего «чудно они все там разговаривают». Но едва в армию загремел, тамошнюю странную манеру изъясняться сам очень быстро усвоил. Так что когда он в отпуск приехал, Куппиши узнали своего сына и брата с совершенно неожиданной стороны. Вместо того чтобы, как раньше, спросить: «Когда, наконец, мы будем ужинать?», — он вопрошал: «Жрачку когда-нибудь дадут?» А когда его спросили, как ему понравилось в театре, в ответ прозвучало примерно вот что: «По выдвижении в зрительный зал занял заданную позицию в восьмом ряду. В остальном без происшествий». Ясное дело, домашних это обеспокоило, но виду они не подавали. «Это у него временное, — так они решили. — Само пройдет».

Хотя Бернд и трубил в армии, без него в тесной квартире ничуть не стало просторней. Жить дома, как считал Миха, вообще дело нелегкое. Глава семейства, Куппиш-старший, работал на трамвае вагоновожатым, и ему приходилось частенько подниматься в такое время, когда обычные люди имеют обыкновение спать. Из-за тонкой перегородки до Михи доносились все звуки, которыми человек обычно начинает день. А поскольку график работы у господина Куппиша был нерегулярный, Миха никогда не знал, когда у отца выходной. Не то что отец Очкарика, тот был инженер и домой приходил каждый день без пяти пять, минута в минуту. Михе такая определенность казалась поистине райским блаженством. У Очкарика, к тому же, не было ни братьев, ни сестер. У Михи, напротив, помимо брата Бернда имелась сестра, тоже старшая, по имени Сабина. И она сейчас как раз вступила в пору, когда полагается иметь «постоянных партнеров», которых Сабина почему-то неизменно приводила домой жить. Впрочем, Сабина, похоже, принцип постоянства усвоила не до конца — она всякий раз приводила в дом новогопостоянного партнера. Миха уже и по именам их не старался запоминать, говорил просто: «Сабинин очередной». Всякого постоянного-очередного Сабина любила столь пылко, что старалась подражать ему во всем. В итоге Куппиш - старший однажды застукал дочь, когда та писала заявление в партию. От возмущения и ужаса папа Куппиш чуть на потолок не полез (что в малогабаритной квартире было, пожалуй, не слишком трудно), но Сабина в оправдание только кивнула на очередного:

— Так он тоже в партии.

— И я дам тебе рекомендацию! — горячо заверил очередной. — Ведь ты же попросишь у меня рекомендацию, не так ли?

Сабина радостно закивала, но господин Куппиш без долгих слов положил конец ее партийным чаяниям, попросту забрав у дочки заявление, которое, несколько раз сложив, сунул под ножку стола, ибо стол шатался.

Как ни тесна была квартира, а для большого кресла в ней место нашлось. Громадное, что твой трон, кресло, с изголовьем, могучими валиками подлокотников и глубоко проваливающимся сиденьем. Это было излюбленное и постоянное место дяди Хайнца, или, как его за глаза звали, «западного дядюшки». Видно, кресло дядюшке Хайнцу очень нравилось, ибо приезжал он часто. Назначение кресла, в сущности, к тому и сводилось, чтобы принимать западного дядюшку в свое лоно.

Господин Куппиш читал «Берлинер цайтунг» и не читал «Нойес Дойчланд». «БЦ» была, как-никак, городской газетой с местными новостями и даже разделом объявлений, а «НД» называлась центральный орган.Госпожа Куппиш давно сообразила, что во всех газетах, в сущности, печатается то же самое, что в «НД», только на день позже, и решила сагитировать супруга подписаться на «НД». Но господин Куппиш заартачился:

— Только этого мне не хватало! Чтобы я заставлял себя еще и это дерьмо читать!

— Но ведь сосед читает, — не отступалась госпожа Куппиш. — Значит, наверно, не такое уж дерьмо.

— Так он в органах! — кипятился господин Куппиш.

— Откуда тебе это так хорошо известно?

— А потому что он читает «НД»!

Господин Куппиш постоянно находил все новые и новые доказательства, что их сосед работает в органах. Госпожа Куппиш не вполне разделяла его уверенность. Диспуты на эту тему велись без конца.

Он: — Кроме того, у них есть телефон.

Она: — Это еще ничего не доказывает!

Он: — Да неужели? Может, мы с тобой работаем в органах?

Она: — Ну конечно же нет.

Он: — Может, у насесть телефон? Вот видишь…

Она: — Да, но… — Впрочем, тут госпожа Куппиш так и не нашлась, что сказать. Телефона в доме и вправду не было.

— А я вот возьму, — хорохорился господин Куппиш, — и напишу заявление.

— Только осторожно, Хорст, умоляю, осторожно, — всполошилась госпожа Куппиш.

Дядюшка Хайнц, западный родич, никогда в жизни ни про какие заявления слыхом не слыхивал.

— Заявление? А что это такое?

— Это единственное, чего они там, наверху, боятся, — провозгласил господин Куппиш, многозначительно выкатывая глаза, словно его заявления способны привести в трепет самых могущественных владык в самых неприступных дворцах. — Это когда я утром захожу в ванную и обнаруживаю, что опять отключили воду, потому что эти идиоты в который раз взялись чинить свои трубы…

— Ах, заявление — это всего лишь жалоба, — снижая отцовский пафос, отмахнулся Миха, а госпожа Куппиш снизила пафос еще больше:

— Жалоба? Да какая там жалоба? Это только называется так! Можно подумать, будто мы и вправду жалуемся!

— Ясное дело, жалуемся, — стоял на своем господин Куппиш.

— Да нет! — решительно заявила госпожа Куппиш. — Мы сигнализируем… доводим до сведения… обращаем внимание… выражаем озабоченность… наконец, ходатайствуем, просим… Но чтобы жаловаться?Мы? Никогда!

Дядюшка Хайнц приходился братом госпоже Куппиш и тоже жил на Солнечной аллее, правда, на другом, длинном ее конце. И осознавал свой долг западного дядюшки перед восточными родственниками.

— Глядите-ка, что я вам провез, — с миной заговорщика конспиративным полушепотом заявлял он всякий раз с порога вместо приветствия. Ибо все, что привозил дядя Хайнц, было не привезено, а провезено. Небольшие шоколадки он засовывал себе в носки, а упаковку маленьких, из упругого мармелада, «резиновых медвежат» прятал в кальсонах. С подобной «контрабандой» его ни разу не застукали. Тем не менее, на границе его неизменно прошибал пот.

— Хайнц, это же все разрешено, — наверно, уже в сотый раз объяснял ему Миха. — Медвежат провозить можно!

Миха мечтал, чтобы дядя привез ему с запада пластинку. Конечно, не сразу «Moscow, Moscow», но, может, хотя бы «The Doors». Однако Хайнцу подобные акции казались слишком рискованными. Он знал, что бывает за контрабанду:

— Двадцать пять лет Сибири! Двадцать пять лет Сибири за полкило кофе!

Миха только головой тряс.

— Знаю я эту историю. Ты спутал, дядя: полгода Сибири за двадцать пять кило кофе.

Даже игрушечные автомодели — и те внушали дядюшке опасения.

— Нет-нет, получается, я показываю вам, какие у нас делают автомобили. Да за такое с ходу статья, погоди, как же это у них называется? Пропаганда низкопоклонства перед классовым врагом, вот! — кричал он. — Или, если я привезу миленькую такую маленькую полицейскую машинку, они еще, чего доброго, начнут мне шить умиление и умаление классового врага! Чтобы я из-за этого в Сибирь на лесоповал угодил, нет уж, дудки! Но чего ради ты все время просишь эти дурацкие автомобильчики?

И в самом деле, дались же Михе эти игрушечные автомобильчики!

Всякий раз, когда приезжал Хайнц, господин Куппиш принимался колдовать над раздвижным столом. Хотя раздвинуть его не мог. Тем не менее, он не уставал утверждать, что раздвижной стол — очень практичная вещь. И даже рукоятку, с помощью которой якобы можно варьировать высоту стола, господин Куппиш находил чрезвычайно практичной. Он, впрочем, считал, что и складные велосипеды весьма практичны, и складывающиеся из двух половинок зубные щетки. Всякое уродство, сулившее экономию места, удостаивалось от господина Куппиша похвалы за практичность. Неунывающий оптимизм, с которым он хватался за все свои практичные предметы, отдавал, пожалуй, чем-то вроде религиозного фанатизма.