Солнечная аллея

— Многоуважаемый… В ответ на ваше… и так далее и так далее… Вот! — Он наконец нашел нужное место и торжественно процитировал: — «…принятым решением вышеупомянутый приказ об отчислении отменить». — С многозначительным покашливанием господин Куппиш опустил письмо. — Да будет вам известно, мы заявление написали, — объявил он с торжеством в голосе и взмахом руки позвал Миху и госпожу Куппиш войти, чтобы директриса знала, кого он имеет в виду под своим «мы». Вошла, однако, только госпожа Куппиш, без Михи, и смущенно сказала:

— Миша отлучился. Приспичило ему. У него всегда так, от радости. — Насчет радости она, разумеется, приврала, но это была уже ее предпоследняя ложь. С этой минуты у нее остается всего одна, последняя попытка представить Миху в выгодном свете.

Ибо в туалете Миха находился вовсе не потому, что ему приспичило, и не радовался он тоже ни капельки. В туалете он стоял сейчас перед зеркалом, чтобы привести себя в надлежащий вид. После чего вошел в директорский кабинет, смачно, с раскрытым ртом, жуя резинку, с прической типа «дикобраз» и в рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. Словом, Миха являл собой классический пример учащегося, которому никогда и ни при каких обстоятельствах в «красном монастыре» не место. Госпожа Куппиш, правда, кинулась было приводить его в порядок, но Миха одним движением руки ее суетливые усилия отмел. Госпожа Куппиш бросила пугливый взгляд в сторону директрисы, чтобы понять, насколько непоправимо производимое Михой впечатление, — но директриса молчала. Она только смотрела на Миху, а Миха смотрел на нее. Слов обоим не требовалось. Госпожа Куппиш, надеясь спасти положение, попыталась — но уже в последний раз! — прибегнуть ко лжи.

— Миша, теперь, когда ты снова в интернате, не забудь написать своему советскому другу, что у тебя сменился адрес.

Разумеется, никакого советского друга у Михи в помине не было, да и по внешнему виду на друга советского друга он никак не тянул. Поскольку он и директриса по-прежнему испепеляли друг друга взглядами, господин Куппиш, нервно размахивая письмом, полученным в ответ на свое заявление, решил подбодрить сына:

— Да скажи хоть что-нибудь!

И Миха сказал, и не что-нибудь, а нечто такое, что он когда-то услышал от дядюшки Хайнца, после чего, ни слова больше не говоря, покинул директорский кабинет и привилегированную школу. Того, что он сказал, оказалось вполне достаточно, чтобы на долгое время превратить его в пустое место. Зато теперь, по крайней мере, отпала необходимость строить из себя послушного мальчика. А это было очень утомительно. И госпоже Куппиш уже не нужно было без конца что-то придумывать, дабы как-то приукрасить Миху и всю их семью. Поняв это, она через несколько минут мысленно уже благодарила сына за его мужественное решение. «Приличные родители не посылают своих детей в подобные заведения», — думала она. И господин Куппиш вскоре пришел в распрекрасное расположение духа; стоило ему вспомнить о своем заявлении, и душа его полнилась гордостью.

— Можем, значит, если захотим! — сказал он, удовлетворенно помахивая письмом. — Как мы им показали, а?!

В итоге Миха и его родители возвращались к себе на Солнечную аллею с высоко поднятой головой, хоть Михе, несмотря на всеобщие, отчаянные и многолетние усилия, так и не удалось пристроиться в «красный монастырь». Это потребовало стольких трудов, ухищрений, усилий, а подвести черту оказалось проще простого.

На чистом русском языке Миха сказал:

— Так твою мать! — А потом по-немецки добавил: — Русскими нам не бывать!

И его прекрасно поняли.

ЖИТЬ И УМЕРЕТЬ НА СОЛНЕЧНОЙ АЛЛЕЕ

Зато Мирьям еще несколько недель Миху в упор не замечала. Не могла ему простить, что, несмотря на четырехкратное приглашение, он к ней не зашел. Поскольку о задержании Михи участковым она ничего не знала, Михин неприход в тот вечер ее страшно оскорбил. Если уж он на такое приглашение не откликается, что ему вообще надо? Если уж он на мой зов не откликается, кого ему вообще надо? Словом, раз Миха как был, так и остался бревном бесчувственным, Мирьям снова начала встречаться и обжиматься с западными ухажерами. И не делала из этого никакого секрета. Каждую неделю перед ее подъездом стояла теперь очередная иномарка - сперва «порш», потом «мерседес кабриолет», потом «ягуар», а однажды так и вовсе «бугатти». Все эти легендарные машины, которые ее братец прежде только по игрушечным моделям и знал, теперь подруливали прямо к их подъезду, наяву и в натуральную величину. На Михе лица не было. Он только об одном себя и спрашивал: как Мирьям такое удается — каждую неделю новый? Пока братишка Мирьям под большим секретом не выложил ему: все не совсем так, как кажется. На самом деле, однако, все оказалось даже куда хуже, чем Миха предполагал. За модель «биг бэнджера» — одна из немногих шикарных иномарок, которые пока что за Мирьям не заезжали, — братишка Мирьям открыл Михе вот что:

— Ты думаешь, к ней всякий раз новый приезжает? А вот и нет! Все время один и тот же. Просто у него каждую неделю новая машина.

Даже Мирьям не знала, как ему такое удается. «Не иначе, миллионер!»

А братец Мирьям пошел в своих предположениях еще дальше:

— Наверно, это Элвис.

Нет уж, Миха точно знал: это кто угодно, только не Элвис.

— Но тогда кто? Кто? — допытывался братишка Мирьям, и Михе в конце концов пришлось допустить, что это, должно быть, шейх всего Западного Берлина.

Тем временем западноберлинский шейх совершил, по крайней мере, одно доброе дело. Однажды этот идиот настолько внезапно и широко распахнул дверцу своего «кадиллака», что Волосатик, проезжавший мимо на складном велике, просто не успел свернуть и со всего маха грохнулся на мостовую. Побеги он тотчас жаловаться к участковому — и шейху дорого обошлись бы его миллионерские замашки. Но Волосатик предпочел

6-1952 все уладить на месте и без полиции. Он потребовал 50 западных марок себе на альбом «Exile on Main Street». Западноберлинский шейх попробовал было отделаться сперва западной двадцаткой, потом восточной полсотней, но Волосатик твердо стоял на своем и в конце концов добился желаемого. Теперь ему оставалось только дождаться вторника и тогда, наконец, забрать вожделенный дубль у Финки, который все еще раз в неделю выходил на свое рабочее место под мостом продавать западный винил.

Поскольку шейх показал себя изрядным жлобом, Волосатик усомнился, вправду ли он тот, за кого все его принимают. Но для Михи это не имело значения. Шейх там или не шейх — этот тип слишком часто бывает у Мирьям и всякий раз прикатывает на слишком шикарном автомобиле! Главное же, поведение его не вписывалось ни в какие стандарты. Мужики, разъезжающие в шикарных машинах, имеют обыкновение менять женщин, а этот, наоборот, разъезжает всегда с одной шикарной красавицей, зато меняет машины! Ясное дело, против соперника, который каждый раз приезжает в новой машине, Миха бессилен. Словом, нервы у Михи были на пределе. И когда очередной класс западных дебилов со смотровой площадки начал над ним потешаться, Миха в ответ заорал:

— Вот исполнится мне восемнадцать, я на три года пойду в погранцы и всех вас перекокаю, всех до единого!

Ни до, ни после никто и никогда на Солнечной аллее не видел Миху в такой ярости. Кстати, по крайней мере, одно положительное последствие этот его приступ возымел: со смотровой площадки над ним никогда больше не смеялись.

Западноберлинский шейх на самом деле работал сторожем подземной автостоянки при шикарном отеле «Швейцарский двор». Он знал, кто из постояльцев в какой машине к ним приезжает и на какое время в отеле останавливается. И попросту этими машинами пользовался. Лучшего способа выдать себя за ротшильда и не придумаешь. Но однажды ему крупно не повезло. Нет-нет, он не разбил чужую машину. И не совершил наезд. Все оказалось гораздо хуже. При пересечении границы, на сей раз на «лаборджини», у него возникли осложнения при таможенном досмотре: в багажнике лимузина обнаружились четыре автомата. Западноберлинский шейх позаимствовал чужую «лаборджини», не догадываясь, что хозяин тачки — один из главарей мафии. Из-за этих автоматов его, ясное дело, повязали органы и допрашивали несколько дней подряд. Потом, правда, отпустили. Но ни машину, ни автоматы не вернули. По ту сторону границы его уже ждали мафиози. В точности такие, каких он и опасался: трое сицилианцев с каменными скулами, неподвижными взглядами и пилочками для ногтей в ленивых руках. Западноберлинский шейх, только что имевший неприятности с органами, очень хорошо понял, что все настоящиенеприятности у него еще только впереди. Он повернулся, снова подошел к паспортному контролю и вежливо поинтересовался, нельзя ли ему получить гражданство ГДР. Пограничники только отмахнулись. Сицилианцы по-прежнему невозмутимо стояли по ту сторону границы. Западноберлинский шейх снова вернулся и во второй раз, теперь уже с мольбой в голосе, попросил пограничников предоставить ему гражданство Германской Демократической Республики. Его снова отправили. В третий раз он, рыдая, приполз к пограничникам на коленях, выпрашивая гражданство, как нищий милостыню. Один из погранцов снял телефонную трубку и попросил соединить его с министерством. Там сжалились. Так западноберлинский шейх стал гражданином ГДР и обыкновенным пешеходом. Но между ним и Мирьям все было кончено. Как сказала Мирьям, «от того, кто живет под оптическим прицелом, надо держаться как можно дальше».