Петр III

О чем думала она, захудалая немецкая принцесса, волей случая ставшая всероссийской великой княгиней, а затем императрицей-супругой, не имевшей ни власти, ни влияния на государственные дела? Она, конечно, понимала, что в эти ранние часы кануна Петрова дня решалась ее судьба. И так близок был манящий блеск императорской короны — все то, что почти двадцать лет виделось ей во сне и наяву. А на пути к этому стояло лишь одно препятствие: троюродный брат, по недоразумению оказавшийся ее мужем!

Екатерина удовлетворенно подумала об уместности своего притворства перед Алексеем Орловым. Эта отстраненность была ей нужна, дабы даже он, один из немногих довереннейших сообщников, не смог бы утверждать о причастности к их кругу Екатерины в случае неудачи задуманного: ее, чуть ли не против воли, увезли в столицу некие заговорщики! И она могла еще раз подумать о тех, кто в эти часы помогал ей взобраться на престол, прав на который у нее не было решительно никаких. Вот, скажем, Федор Барятинский, столь любезно уступивший свое место в одноколке. Он не колеблясь пошел за ней, а стало быть, не только против присяги своему законному государю, но и против его флигель-адъютанта, а своего старшего брата Ивана. Или та же Екатерина Романовна. Это она по мужу Дашкова, а вообще-то урожденная Воронцова, племянница канцлера и младшая сестра фаворитки императора, Елизаветы Романовны. Она не только ненавидит Елизавету. Она еще больше, пожалуй, ненавидит Петра Федоровича, своего крестного отца. Обожая Екатерину, Дашкова мнит себя главой заговора, раздает приказания тем, кто в нем состоит. Это способно вызвать улыбку — по взбалмошности характера и неопытности (Дашковой всего 19 лет!) она на самом деле не пользуется доверием ни Екатерины Алексеевны, ни тех, кто в действительности несет ее на своих плечах к трону. Пусть думает, что ей, Екатерине Малой, будет обязана Екатерина Великая, — позже разберемся!

Кстати, продолжала размышлять будущая самодержица, разбираться придется и с Никитой Ивановичем Паниным. Человек он умный, при Елизавете Петровне был российским посланником в Дании и Швеции. Вот уже два года, как Панин является воспитателем ее сына, цесаревича Павла Петровича. Человек он нужный. Но, побывав в Швеции, набрался духа вольнолюбия и хочет введения конституции.

Это в России-то! Ограничить самодержавную власть монарха, на трон посадить малолетнего Павла, а ее, Екатерину, сделать всего регентшей! Тому не бывать!

Хуже иное. У Панина есть приверженцы, их немало — да почти все, кто сейчас в ее сторонниках. И среди них все та же Дашкова! Пока они за нее, потому что против Петра. Это, конечно, главное. Дальше видно будет. Пока же надо угождать, ничего определенного не говорить. Вот и Алексей Орлов. Молодец! Сказал поутру, мол, все готово к провозглашению. А к провозглашению чего? Регентши или самодержавной императрицы? Туманно. Она-то, конечно, знала, что и Алексей, и Григорий — да все Орловы — за то, чтобы Екатерина стала самовластной императрицей, ну а Павел Петрович пусть будет наследником. Не менее, но и не более того.

Надо брать пример с покойной тетушки (тут Екатерина самодовольно усмехнулась: коли Елизавета Петровна ей тетушка, то, стало быть, Петр Великий — дед; это всегда надо подчеркивать, русским сие понравится!). Ведь когда тетушка к власти шла, то шведы тайно обещали помочь ей отобрать трон у двухмесячного императора Ивана Антоновича, которому Анна-императрица наследство завещала. Условие было одно — отказаться от земель на Балтийском море, приобретенных Петром Великим. Уж как Елизавета, дочь его, хитрила, говорила двусмысленно, вроде бы и пообещала что-то, да ничего не подписала. А как овладела с помощью гвардии троном, уже поздно было! Мудрая была женщина. Следовать-то ей нужно, но не во всем. Екатерина вспомнила, что при дворе (да и среди дипломатов тоже) ходили упорные слухи, будто бы Елизавета секретно заключила брак с Алексеем Григорьевичем Разумовским, будто бы от этого брака дети были, дочь кажется. Но где она, да и был ли тот брак? И к Екатерине также Григорий Орлов норовит в мужья, благо родила она ему совсем недавно, в апреле, сына Алексея — фамилию дали Бобринский. Роды были скрытными, узнал ли о них супруг — она достоверно не ведала, да и допытываться не стала: неинтересно. Но выходить замуж? Да еще, подумала она с озорным цинизмом, при живом-то муже?! Нет, в этом следовать тетущке она не станет. Быть на троне, приближать к себе кого захочет, любить кого пожелает и сколько сочтет нужным — так, и только так. Иначе во всей затее смысла не станет!

А лошади продолжали свой бег. «Матушка, вот и Измайловские приближаются», — прервал ее несколько сумбурные размышления Григорий. И верно, вдали, стремительно увеличиваясь, замаячили казармы Измайловского гвардейского полка. Там ее уже поджидали. Ждала этого момента и Екатерина Алексеевна. Манеру своего дальнейшего поведения она продумала давно, давно обсуждалось это в узком кругу заговорщиков. О том, что делать дальше с Петром Федоровичем, особенно не тревожились: главное — сместить его с престола, убрать, получить поддержку в столице. Поэтому в основу были положены обещания, могущие сразу же привлечь на ее сторону солдат. Да и не только их, конечно. Командиров и этих, как про себя называла императрица, старых баб из Сената и Синода, нужно ошеломить милостями, а уж будут ли они и как будут выполняться — дело времени, посмотрим. А пока… Гвардия в военные походы давно уже не хаживала? Значит, никакой войны с Данией не будет! Генералы и офицеры миром с Фридрихом недовольны? Значит, надо от этого отказаться! Нет, прямо так делать нельзя, мир и в самом деле нужен. А можно иначе: мирный договор осудить, но не расторгать. А Фридриха — все же он родственник, хотя бы и дальний, да и благодаря ему ее, Екатерину, в то время еще принцессу Софью Фредерику Августу Анхальт-Цербстскую, выбрали в жены Петру Федоровичу, а она письменно обязалась в будущем его за это отблагодарить — так вот, Фридриха можно опять же туманно поименовать злодеем. Пусть каждый разумеет, о ком речь. И еще духовенство, особенно православные иерархи. Они возмущены тем, что Петр III повелел отобрать у них церковные и монастырские вотчины с крепостными крестьянами. Надобно успокоить — все будет по-прежнему. Пока, во всяком случае! Кто же еще остается? Да, чуть не забыла — народ. Ну, с ним проще! Нужно всем показать, как ей тяжко приходилось в замужестве, народ несчастных жалеет. А чтобы более пожалел, нужно сразу же заняться раздачей денег и угощений. Особенно — питейных. Не зря же заняла она у английского купца Фельтена на сей предмет сто тысяч рублей — позже сочтемся!

Незатейливый, но вполне реалистичный план был блестяще выполнен уже при общении с измайловцами. А далее пошло по накатанной колее — психология толпы с удивительной легкостью брала верх над рассудком. Приласкав гвардейские и случившиеся в столице армейские полки, Екатерина Алексеевна явилась в церковь Рождества Богородицы, демонстрируя христианское смирение, а взамен получив благословение православной церкви. После всего этого Дорога привела в новопостроенный Зимний дворец, где ее Уже поджидали члены Сената и Синода.

Для придания картине завершенности сюда из находившегося неподалеку, на углу Невской першпективы и набережной реки Мойки, старого Зимнего дворца доставили Павла Петровича — насмерть перепуганного восьмилетнего ребенка, спешно разбуженного и поднятого с постели, в сопровождении военного конвоя. Не случайно Павел I всю жизнь боялся дворцового переворота (и, как известно, не напрасно): воспоминания о 28 июня 1762 года наложили на его психику неизгладимую печать. Наверное, только тогда единственный раз в жизни у Екатерины пробудилось чувство любви к сыну — когда она показывала его народу с балкона Зимнего дворца. Ведь в эти минуты он, и только он, зримо олицетворял законность ее призрачных прав на престол.

Вдруг в ликующую толпу вдвинулась странная процессия, до того успевшая пройти по главным улицам столицы. Облаченные в траурную одежду солдаты несли зажженные факелы, между ними, как казалось, колыхался гроб, покрытый черным сукном. Процессия шла медленно, в полной тишине, исчезнув столь же внезапно, как и появилась. Никто ничего не мог уразуметь — но вот шлейфом поползли слухи: мол, император умер. На фоне таких слухов и домыслов все то, что творилось кругом, приобретало некую психологическую убедительность. Спустя несколько дней все та же неугомонная Дашкова кое-кому многозначительно пояснила: «Мы хорошо приняли свои меры». Апогеем подобных мер стал картинно поставленный марш на Петергоф: его военное значение было ничтожно, а политическое — велико.