Московские обыватели

— Да, Вы немало потрудились при открытии памятника моему отцу и в столетнюю годовщину войны 1812 года.

— Наконец, Государь, самая должность обер-прокурора Св. Синода мне представляется по существу ненормальной. Было бы вообще желательно освободить церковь от опеки государственной власти.

— Я с этим совершенно согласен. Вот Вы и старайтесь вести дело к этому.

— А наряду с этим давлением обер-прокурорской власти на церковь меня крайне смущает зависимость церкви от Государственной Думы. Уже в силу моих основных политических убеждений мне было бы крайне неудобно являться в Думе в качестве члена правительства. Но, кроме того, самую зависимость церковной власти в финансовом отношении от людей или равнодушных к церкви, или вовсе неверующих, я считаю крайне ложной.

— Я с Вами совершенно согласен.

Мои аргументы исчерпывались, а между тем цели они не достигали. Государь молчал и, видимо, не считал их достаточными для того, чтобы согласиться на мой отказ. Тогда, после некоторой паузы, я сказал:

— Ваше Величество, есть еще одно обстоятельство, которое заставляет меня отказаться от должности обер-прокурора. Хотя мне крайне тяжело его касаться, но я просил бы Вас, Государь, дозволить мне высказать и его.

— Пожалуйста, говорите совершенно откровенно.

— Я хочу сказать о Распутине.

При этих словах Государь опустил голову.

— Государь, вот уже несколько лет, как Россия находится под гнетом сознания, что вблизи Вас, вблизи Вашего семейства находится человек недостойный. Жизнь его хорошо известна в России, а между тем этот человек влияет на церковные и государственные дела. Государь, это не пересуды, это твердое убеждение людей верующих, людей, Вам преданных. Это сознают многие епископы русской церкви, но не решаются только высказать. Он сам об этом говорит, и есть факты, доказывающие, что его голос имеет значение для некоторых сановников…

Помолчав немного, я сказал в заключение:

— Государь, я изложил Вам со всей откровенностью соображения, которые заставляют меня отказаться от должности обер-прокурора Св. Синода, и я снова обращаюсь к Вашему Величеству с усердной просьбой дозволить мне служить Вам, Государь, на прежней должности, где я чувствую, что могу быть полезен.

— Однако все указывают именно на Вас, как на самого подходящего кандидата на пост обер-прокурора Св. Синода.

— Позвольте, Государь, объяснить Вам, почему на меня указывают. Я имею честь носить фамилию, которая заслужила известность в России трудами старшего поколения нашего рода.

— Да, еще бы.

— Это имя, по убеждению лиц, указывающих на меня, как на кандидата в обер-прокуроры Св. Синода, не позволит мне мириться с этим влиянием.

— Вы говорите про Распутина?

— Да, Государь. Мое имя обязывало бы меня принять решительные меры, которые бы сразу всем показали, что прежнему значению Распутина в делах церковных положен конец.

Наступило молчание. Государь поник головой. Через несколько секунд, показавшихся мне большим промежутком времени, Государь сказал:

— Обдумав все, что Вы мне сказали, я все-таки прошу Вас принять должность обер-прокурора Св. Синода.

— Если, Государь, несмотря на все соображения, которые я привел, Вашему Величеству угодно, чтобы я принял предлагаемую должность обер-прокурора, мне ничего не остается, как подчиниться воле Вашего Величества.

Государь просиял. С одной стороны, ему было приятно, что я согласился. С другой, что кончился тяготивший его разговор. Он встал и трижды поцеловал меня. Я поцеловал его руку. Он снова меня поцеловал, а я вторично поцеловал его руку. Он не отнимал ее.

Я вышел, полный ощущения пережитых мгновений, подавленный происшедшей переменой во всей моей жизни.

Неурочный колокольный звон.

Душный июль 1926 года. Заключенных выгрузили из вагонов, пересчитали и погнали через весь Иркутск к пересыльной тюрьме. Большинство арестантов были москвичи и с любопытством разглядывали суровые сибирские дома. В очках, в черном подряснике и скуфье заключенный Степанов — архиепископ Иркутский Гурий — улыбнулся своему спутнику, заключенному Самарину — бывшему обер-прокурору Синода:

— Александр Дмитриевич, а ведь мне еще не приходилось бывать в своей епархии после назначения. Первый раз очутился, да и то не по своей воле.

— Владыка, вы, наверное, первый епископ, который вступает в свои владения под конвоем.

Раздался колокольный звон. Часть арестантов и солдат конвоя перекрестились. Прошли мимо церкви, наглухо закрытой, только со звонницы неслись колокольные раскаты.

— Подтянись! Не разбредайся — подстрелю, — лениво пригрозил старший конвоя.

Опять послышался колокольный звон. Он теперь шел от второй на пути церкви.

— Владыка! — вдруг взволнованно радостно воскликнул Самарин, нагнувшись к низенькому архиепископу. — А ведь это вас встречают.

— Ну что вы, — смутился Гурий, но все же приосанился, поправил подрясник на своем аскетически худом теле.

— Вас, непременно вас. По времени сейчас богослужение невозможно. Отчего же звон? Да вы посмотрите вперед.

Возле церкви собралась толпа в полсотни человек. Среди них был и священник в облачении. Все они смотрели в сторону колонны арестантов.

— А ну разойдись! — крикнул в толпу старший конвоя и вышел вперед, щелкнув затвором винтовки.

Толпа не сдвинулась с места.

— Кто разрешил здесь собираться?

— Гражданин начальник, — на излете, без надежды пропела женщина в похожем на монашеское одеянии. — Разрешите взять благословение у нашего владыки.

— А ну молчать! — старший конвоя направил винтовку на толпу и не опускал ее, пока колонна не миновала собравшихся богомольцев. Из-за спины услышал:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Это архиепископ Гурий, высоко подняв руку и не переставая идти, благословлял свою паству.

Впереди вновь раздались перезвоны — еще один храм встречал своего архипастыря.

— Как хорошо, как радостно на душе! — улыбнулся заключенный Самарин».

Похороны Самарина в Костроме по воспоминаниям его дочери.

«Бедный брат мой приехал рано утром 31 января с первым возможным поездом. Он нашел нас с тетенькой дома и все понял. На следующее утро приехала тетя Аня, Катя (Юшина жена), Нина Фудель, Дмитрий Васильевич Поленов — вот все, кого я помню из приехавших близких. Бесконечно много помогала в эти дни Марина Матвеева (Беляева), жившая тогда в Костроме («Минус шесть»). Она и тогда была верным искренним другом. Анна Владимировна, семья Никольских — были все около. Прямо из больницы гроб привезли в храм Бориса и Глеба. Как удивительно, что жизнь отца с самого раннего детства и до кончины была связана с храмами во имя этих святых. Отпевали отца три священника. Кто был, кроме о. Сергия Никольского, который глубоко переживал кончину моего отца, не помню, но кто-то местный, костромской. Не один раз при жизни отец говорил, что ему хотелось бы, чтобы при его погребении пели Софрониевскую Херувимскую и запричастный стих «Чертог Твой» Бортнянского. Это исполнил маленький и скорбный хор, потерявший свою опору, своего регента. Скромнейший отец Сергий сказал над фобом такое же, как он сам, скорбное слово, полное глубокого понимания и уважения к отцу моему. (Сам он своими умелыми руками сделал к полугоду чудесный деревянный крест с крышей, и в том же году и сам скончался и похоронен невдалеке от моего отца.) По моей просьбе отпевание служили полное. Я решилась покрыть лицо после отпевания «воздухом», присланным ему с мощей преподобного Серафима в ссылку. (Чем смутила многих женщин, решивших, что он имел сан иерея, а сана он не имел, но это было в последние годы самым заветным его желанием.) Затем гроб везли на санях, на лошади, на кладбище. До сорокового дня приезжали еще близкие. Кончина была настолько неожиданной, что на похороны попасть было очень трудно. А сколько писем я тогда получила! Они и сейчас хранятся у меня, как многоголосый хор, провожающий уход отца моего в иной мир…»

Увы, этот очерк — лишь несколько бледных штрихов к портрету А. Д. Самарина. Для более-менее полного отображения облика этого удивительного человека понадобилось бы написать большую книгу — столь многогранна и щедра на события его шестидесятитрехлетняя жизнь. Через биографию Самарина можно увидеть и понять в неискаженном свете Россию рубежа XIX и XX столетий. Но мы на удивление нелюбопытный народ. Нам подавай клубничку — десятки, сотни книг об артистах, чьи интересы не простирались дальше съемочной площадки «Мосфильма» и театральной гримерной. А вот о многих людях, сыгравших значительную роль в истории России, мы попросту забыли.