Московские обыватели

В Первопрестольной его вскоре выбрали членом Думы, а в 1869 году московским городским головой. Проработав на этой хлопотной должности два года, Черкасский особое внимание уделял развитию начального и профессионального обучения детей простолюдинов, улучшению городского водоснабжения, требовал от петербургских министерств представления больших прав московскому самоуправлению и «простора мнению и печатному слову, без которых никнет дух народный и нет места искренности и правде в его отношениях к власти».

В начале Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Черкасский назначается в действующую армию уполномоченным Центрального управления Красного Креста, а чуть позже на вторую должность — заведующим гражданской частью в занятых русскими землях. Здесь, в Болгарии, освобожденной от многовекового турецкого владычества, он трудится над проектом будущей жизни этого теперь самостоятельного государства. «Дела гибель, не успеваешь за ним, — пишет Черкасский брату Евгению 31 января 1878 года. — Истомился страшно, состарился и похудел. Думаю: когда Господь сжалится надо мною и даст мне увидеть свою семью и свой дом».

Увы, Москву увидеть ему больше не довелось. В день подписания русско-турецкого мирного договора и в семнадцатую годовщину появления Манифеста об освобождении крестьян (19 февраля 1878 года) князь Владимир Александрович Черкасский скончался. Скончался в пригороде Константинополя Сан-Стефано, где и был подписан долгожданный мир. Еще за сутки до рокового часа, несмотря на болезнь, он докладывал главнокомандующему русскими войсками великому князю Николаю Николаевичу о том, как нужно обустроить завоеванные земли.

Похоронили В. А. Черкасского на московском Даниловом кладбище, рядом с могилами Н. В. Гоголя, А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина. Здесь он точно уж попал в кружок славянофилов.

Газета «Болгарин» писала о В. А. Черкасском: «Этот великий для нас человек и столь способный администратор, имя которого будет навеки памятно в летописях болгарского освобождения, умер в тот самый момент, когда все мы с нетерпением ожидали его назначения постоянным комиссаром в Болгарии».

Иван Аксаков в заседании Славянского благотворительного комитета с удивлением воскликнул: «Странное, замечательное, совершенно оригинальное явление представлял собой в России князь Черкасский… Он был человеком государственным, но не принадлежал к сонму царедворцев и сановников, не проходил иерархической лестницы. Он всегда вольно и невольно сохранял за собой характер как бы представителя или делегата от общества на государственном деле, хотя бы он был и главным его руководителем».

Добрые речи говорили о своем бывшем сотоварище члены Московской городской думы в своем заседании от 2 марта 1878 года.

Городской голова С. М. Третьяков: «Кто может достойно оценить теперь как его последнюю деятельность, так и другие труды, понесенные им в продолжение своей жизни на пользу государства и человечества? История, потомство воздадут ему за все должное. Но мы не можем не вспомнить в настоящую тяжелую для нас минуту о любви покойным своей родной Москвы, о его трудах для нее, о горячих заботах о ней».

Князь А. А. Щербатов: «Москва может гордиться тем, что в числе главнейших двигателей по делу освобождения крестьян состояли двое из лучших ее сынов — Ю. Ф. Самарин и князь В. А. Черкасский».

Ю. Ф. Самарин: «Кончина князя Владимира Александровича глубокой скорбью отозвалась в каждом из нас. Москва почувствовала, что лишилась одного из лучших своих граждан, который так томился жаждой посвятить жизнь свою на пользу своему Отечеству».

Несмотря на все эти восторженные слова, современники часто задумывались: а любил ли кого-нибудь, кроме родных, князь Черкасский? Лишь одна Е. И. Раевская поведала о неслыханном — о веселом и жизнерадостном характере Черкасского. «Долгие прогулки, — пишет она, — затевали мы всем обществом по окрестным полям и пригоркам, карабкаясь по крутым берегам нашего тихого Дона, пролезая по чащам лесков. Ревнивый и строгий общественный деятель превращался тогда в резвого школьника, изобретателя разных шалостей, а смеху его вторили хором наши молодые веселые голоса. Мы всей душой ему сочувствовали и часто удивлялись, почему его так боятся в великосветском обществе».

Все остальные мемуаристы сходились на том, что Черкасскому была чужда открытость, броня хладнокровия и наружный блеск ограждали его от множества врагов. Худощавый, с чуть приподнятой головой, с тонкими бакенбардами на бледном лице, всегда в плотно застегнутом сюртуке со стоячим воротником, он не давал себе ни малейшего послабления, не позволял вялости. Легкая и решительная походка, низкий ясный голос, красноречив, остроумен, находчив в споре. Но никто не слышал в обществе его смеха. Кое-кто говорил, что он смеется только глазами.

Грустное письмо написал пятидесятилетний князь за три года до смерти Ю. Ф. Самарину, которому оставалось жить и того меньше. «Как бы то ни было, я убедился и ежедневно убеждаюсь более и более, что я для света отяжелел, — признавался Черкасский своему другу, — что в мире людская память меня покинула, даже в кругу моих прежних присных; что сам я утратил способность и случай сближения с более молодым поколением. Остается примириться с этим положением, научиться оставаться чуждым тому движению — разумному или неразумному, — которое совершается вокруг тебя, и доживать свой век как можно скорее».

И все же, разуверившись буквально во всем, Черкасский не стал лежебокой, не прожигал жизни зазря, как большинство родовитых особ, а до своего последнего земного часа продолжал служить Отечеству. И что любопытно: всю свою сознательную жизнь князь провел в борьбе со своим сословием во имя блага крестьян. Может быть, в этом и заключается славянофильство?..

Дворянин в длиннополом сюртуке. Предприниматель Петр Ионович Губонин (ок. 1828–1894)

С середины XIX века главным московским жителем становится купец. Он хоть и ходит как мужик в бороде и сапогах, но живет в бывших дворянских особняках, ездит учиться за границу и ворочает миллионными капиталами. Ох и досталось же купцу от литераторов-разночинцев! Губернатора в фельетоне высмеять боязно, мастерового — зазорно, а вот московский негоциант — сущий подарок для доморощенных любителей насмехаться. В «Будильнике», «Развлечении», других сатирических журналах и в газетах бесчисленное множество карикатур на одну и ту же тему: купец, толстый, с короткими ножками и бычьей шеей, подстриженный в кружок, хлещет по трактирам водку и говорит глупые речи. Рядышком пустят пару анекдотов о патриотизме купца и любви его супруги к каше и гусю. Не обойдется и без юмористического стишка о купеческой благотворительности ради медали или членства в обществе, возглавляемом вельможной особой.

Сколько злых завистливых слов потрачено литераторами, издали завидовавшими быстрому богатению вчерашних крестьянских пареньков. Спрашивается, кто же вам мешает научиться торговать, развести герань на окошке и строить богадельни?.. Нет, не легкое это дело, здесь мужицкая сноровка и труд с рассвета до заката нужны. Куда легче, как Моська на слона, лаяться на богатого купца. Так, В. Михневич в своей книге «Наши знакомые» (СПб., 1884) полил грязью всех, о ком только вспомнил. Вот его наблюдениео самом богатом московском промышленнике П.И. Губонине: «Один из богатырей железнодорожного эпоса. Предтеча Разуваевых и Колупаевых и, подобно им, начал карьеру в черном теле и «вышел в люди» чуть ли не из-за стойки питейного заведения… В последнее время г. Губонин разлакомился было на постройку железных дорог в Болгарии и, желая при этом оттереть иностранных конкурентов, старался огорошить «братушек» патриотизмом и дипломатическим отождествлением своего личного карманного гешефта с интересами России и славянства, но, кажется, «полифтика» эта не выгорела».

Попробуем набросать портрет того же человека, но без литературных завитушек и снобистского взгляда на тех, кто вышел в люди «из-за стойки питейного заведения».