Замерзшие поля

Фотограф повернул налево: длинная пустая главная улица, окаймленная одноэтажными домами, вела прямо к пасеовдоль моря. Пока он шел, в недвижном парниковом воздухе стали появляться прожилки запаха посвежее — водорослей с пляжа. На каждом перекрестке приходилось спускаться на шесть ступеней, переходить улицу и снова взбираться на тротуар. В сезон дождей, поведал ему пропьетариоотеля, пешеходов на каждом углу переправляют шлюпками. Подобно сплетающимся запахам земли и моря, которые он вдыхал, его охватили два противоположных, но связанных ощущения: облегчение, близкое восторгу, и слабая тошнота, которую он решил подавить, ибо неумение отбить приступы болезни казалось признаком бессилия. Фотограф попытался шагать энергичнее, но почти сразу понял: прилагать какие-то усилия слишком жарко. Сейчас он потел еще больше, чем в постели. Он закурил «Оваладо». Ночь полнилась вкусом сладкого табака.

Пасео,окаймляющий берег, был с полмили в длину. Фотограф надеялся, что у моря дует ветерок, но никакой разницы не ощутил. И все же тут время от времени мягко, дружелюбно плескала маленькая волна, кротко разбиваясь на песке прямо под ногами. Он присел на балюстраду и расслабился, чтобы немного остыть. Море было невидимо. Он мог бы сидеть на вершине заоблачной горы — темнота перед ним была бы столь же неопределенной и всеобъемлющей. И все же в привычном плеске волн не было отдаленности морских звуков. Казалось, волны шумят в огромном, закрытом дворе. Бетонные плиты, на которых он сидел, были влажными и ненамного прохладнее его тела. Он выкурил две сигареты и напряг слух, надеясь уловить какой-нибудь звук, подтверждающий, хоть и косвенно, что неподалеку есть люди. Но услышал только бессвязное скольжение и чмокание ленивой воды на пляже. Он оглядел пустой пасео.Далеко к западу на берегу горел свет. Он был оранжевым, он мерцал: костер? Фотограф двинулся дальше, уже медленнее, далекое пламя впереди, единственная светлая точка в округе.

Широкие ступени вели к пляжу. За ними фотограф разглядел непрочную конструкцию пирса, нависавшего над водой. Застыл и прислушался. Прерывистое чмоканье маленьких волн у свай отдавалось, словно в эхокамере.

Он легко сбежал по ступеням и прошел под пирсом. Идти по песку определенно прохладнее, чем наверху по пасео.Теперь, окончательно проснувшись, он решил посмотреть, успеет ли добраться до огня на берегу за пятнадцать минут. Крабы ночного цвета суетились на песке прямо у него перед ногами, совершенно беззвучные и почти невидимые. Немного дальше песок сменили твердые кораллы, идти стало легче. Из осторожности он держался как можно ближе к воде.

Эта прогулка была непохожа на его бесчисленные ночные вылазки, и фотограф не мог взять в толк, отчего она кажется такой приятной. Быть может, он наслаждался просто потому, что все здесь соткано из чистой свободы. Он совершенно ничего не высматривал; все фотоаппараты остались в гостиничном номере.

Иногда он поднимал глаза от тусклых коралловых узоров под ногами, похожих на мозг, и смотрел по сторонам, пытаясь уловить хоть какие-то признаки жизни. Казалось, где-то в сотне футов должны быть песчаные дюны, но в темноте определить наверняка не удавалось. Пот струился по спине и копчику, затекая между ягодиц. Может, лучше всего было бы полностью раздеться. Но тогда одежду пришлось бы нести, а ему хотелось, чтобы руки были свободны, даже если потом выступит сыпь.

Свобода управляется законом убывающей доходности, сказал он себе, ускоряя шаг. Если, желая свободы, ты переступил определенную черту в сознании, уже гарантировано ее не добьешься. Да и что такое, в конечном счете, свобода, как не состояние, в котором ты всецело, а не частично, подчинен тирании случая?

Не было никаких сомнений в том, что эта прогулка развеивает пищеварительный смраду него внутри. Осталось три минуты, — сообщила яркая минутная стрелка на его часах; оранжевый свет впереди казался слабее, чем со стороны города. Почему непременно пятнадцать минут? Он улыбнулся точности городской логики, которой машинально следовал его мозг. Стоит поднять руку, и можно потрогать небо, оно окажется влажным, чуть теплым и чувственно мягким.

Далеко впереди послышались звуки, которые он сразу узнал: голоса множества лягушек. Свет, к которому он теперь пригляделся, двигался странно: чуть вверх и вниз, и в стороны тоже, но при этом вроде оставаясь на месте. В один миг он превратился в гигантское пламя, рвущееся вверх; секундой позже оно разбросало каскады алых искр, и фотограф понял, что наконец добрался. Костер горел на дне шаланды, тихо качающейся в сотне футов. Обнаженный мужчина стоял над огнем, подбрасывая пальмовые ветви. Фотограф остановился, пытаясь уловить человеческие голоса, но счастливый лягушачий хор заглушал все.

Он сделал несколько шагов и решил окликнуть человека:

— Hola!

Мужчина развернулся, перепрыгнул через ближний край шаланды (море тут было совсем мелкое) и подбежал к нему.

Не поприветствовав его и, возможно, приняв за другого, мужчина спросил:

— Tapiama? Vas a Tapiama?

Фотограф, никогда не слыхавший о Тапиаме, немного замялся и, в конце концов, произнес: «Si», после чего мужчина схватил его за руку и увлек за собой к воде.

— Уже отлив. Сейчас поплывем.

Он увидел еще двух человек на шаланде — они лежали плашмя на дне по обе стороны костра. Фотограф опустился на землю, снял туфли и носки, затем добрел по воде к шаланде. Забравшись внутрь (костер все еще бодро потрескивал), он повернулся и посмотрел на обнаженного мужчину, отвязывающего веревку, которая удерживала шаланду.

«Как это все нелепо». Сама естественность происходящего казалась ему подозрительной — безразличие пассажиров к его неожиданному появлению, удивительная готовность лодочников отплыть, как только он подошел. Он сказал себе: «Так не бывает» — но, поскольку все, несомненно, было именно так, раздумья о происходящем могли привести только к паранойе. Он опустился на дно шаланды и вытащил пачку «Оваладо». Обнаженный лодочник, с черного предплечья которого браслетом свисал моток влажной веревки, запрыгнул на борт и большим пальцем ноги подтолкнул одного из лежащих пассажиров: тот шевельнулся, привстал и недовольно осмотрелся.

— Где? — спросил он. Не ответив, лодочник вручил ему шест покороче, из тех, что лежали у планшира. Вместе они повели плоскодонку по незримой водной глади. Ночь полнилась лягушачим гимном и пламенем костра.

Ответив «Si» на вопрос о Тапиаме, фотограф понимал, что теперь нельзя отступать, интересуясь «Что такое Тапиама?» или «Где находится Тапиама?» Так что как бы ни хотелось все выяснить, он решил подождать. Это мелководье под ними — устье, лагуна? Скорее река, раз лодочник сказал, что уже отлив. Но не тот поток, чей беспокойный бег по камням он слышал в постели.

Они плыли вперед, время от времени проходя под высокими зарослями, где песню лягушек кратко перекрывал другой звук — необъяснимый и жестокий, точно внезапно разрывалось полотнище из крепкого льна. Иногда рядом плескало что-то твердое и тяжелое, словно в воду падал человек. Порой второй пассажир приподнимался на локте и легко оживлял умирающее пламя сухим пальмовым листом.

Похоже, и часа не прошло, когда они пристали к глинистому берегу. Два пассажира выпрыгнули и поспешно скрылись во мраке. Лодочник, аккуратно натянув короткие кальсоны, похлопал фотографа по руке и попросил шестьдесят сентаво. Фотограф дал семьдесят пять и выбрался на мягкую глину с туфлями в руке.

— Обожди, — сказал лодочник. — Я с тобой.

Фотограф обрадовался. Лодочник, казавшийся чернее в своих белых трусах, привязал шаланду ко вкопанной в глину колоде и двинулся вверх сквозь заросли, невзначай спросив:

— Завтра пойдешь на ту сторону?

— На ту сторону? Нет.

— Ты тут разве не от компании? — Интонация подразумевала, что оказаться здесь не от компании невыразимо подозрительно.

Пришло время признаться, с опаской подумал фотограф, хотя вряд ли за этим последует что-то приятное.