Пустой Амулет

Я волновалась насчет еды, но пока никто из нас не заболел. Самое главное — повар цивилизован настолько, что верит в существование бактерий и тщательно стерилизует все необходимое. В долину Нигера больных не пускают. К счастью, мы можем покупать французскую минеральную воду. Если ее доставка прервется или вода не прибудет вовремя, нам придется пить местную — кипяченую и с халазоном. Все это, возможно, звучит глупо, но здесь становишься ипохондриком. Быть может, тебя удивляет, почему я не описываю город, не рассказываю, как он выглядит. Попросту не могу. Мне кажется, я не сумею быть объективной, то есть после моего рассказа у тебя сложится еще более смутное представление об этом месте. Ты нескоро увидишь работы Тома, хоть он не написал пока ни одного пейзажа — рисует лишь то, что лежит на кухне: овощи, фрукты, рыбу да наброски с туземцами, купающимися в реке. Подожди, пока мы вернемся.

Элейн Дункан — какая-то чокнутая. Представь: спрашивает меня, не скучаю ли я по Питеру. Что у нее вообще в голове творится? Вначале я подумала, она меня подначивает, но потом поняла, что она совершенно серьезно. Наверное, у нее просто такой тип сентиментальности. Она ведь знает, что я пережила и чего мне стоило принять окончательное решение. Она также достаточно хорошо знает меня, чтобы понимать: раз уж я решила выпутаться из этого, значит, я осознала, что больше не могу оставаться с Питером, и, разумеется, не стану колебаться. Она, понятно, надеется, что я жалею о расторжении брака. Боюсь, ее ждет большое разочарование. Я наконец-то почувствовала себя свободной. Могу думать, как хочу сама, и никто не предлагает за мои мысли ни гроша. Том молча работает целыми днями и не следит за тем, говорю я или молчу. Так забавно жить с человеком, который не обращает на тебя внимания и даже не замечает твоего присутствия. Всякие угрызения совести рассеиваются. Это, конечно, очень субъективно, но в таком месте погружаешься в самоанализ.

Надеюсь, ты полностью оправилась от аварии и не переохлаждаешься. Здесь обычно чуть больше ста градусов по Фаренгейту [22]. Можешь вообразить, сколько во мне энергии!

Навеки твоя

Анита

Ночи тянулись медленно. Порой, когда она лежала в бесшумной темноте, ей казалось, будто ночь спустилась и так крепко обхватила землю, что дневному свету не пробиться. Возможно, уже наступил полдень, а никто об этом не знает. Люди будут спать, пока темно: Том — в соседней комнате, а Джохара и сторож, чьего имени она не могла запомнить, — в одной из пустых комнат через двор. Эти двое вели себя очень тихо. Рано ложились и рано вставали, и с их стороны дома доносился лишь нечастый сухой кашель Джохары. Аниту беспокоило, что в комнате нет двери. Дверной проем между ее и Томовой комнатами завесили темной шторой, чтобы ее не тревожил свет гудящей газовой лампы. Брату нравилось сидеть в кровати и читать часов до десяти, а ее сразу после ужина всегда клонило в сон, и приходилось ложиться в постель: Анита крепко спала два-три часа, после чего просыпалась и лежала в темноте, надеясь, что скоро утро. Крик петухов вблизи и вдали ничего не значил: они кричали в любое время ночи.

Поначалу ей казалось вполне естественным, что Джохара и ее муж — чернокожие. В нью-йоркском доме всегда жили двое-трое чернокожих слуг. Там она считала их лишь тенями людей, которые не чувствовали себя как дома в стране белых, поскольку не обладали общей с ними историей и культурой и потому становились чужаками поневоле. Однако мало-помалу она стала замечать, что эти люди были здесь хозяевами — знатоками местной культуры. Этого, конечно, следовало ожидать, но она с некоторым потрясением осознала, что реальные люди — чернокожие, а сама она — тень и что даже проживи она здесь весь остаток жизни, ей никогда не понять, что же творится у них в головах.

Дорогая Элейн!

Я должна была написать тебе давным-давно, как только добралась сюда, но последние пару недель мне нездоровилось — впрочем, не физически, хотя плоть и дух неразделимы. Когда я подавлена, в моем теле все, похоже, выходит из строя. Наверное, это нормально, а может, и нет. Бог его знает.

Правда, когда я впервые увидела плоскую землю до самого горизонта, я почувствовала, как мое уныние растворяется во всем этом сиянии. Мне казалось, что так много света просто не бывает. Малейший звук заглушает тишина! Такое чувство, будто город выстроен на подушке безмолвия. Новое, изумительное ощущение, которое я сознавала очень остро. Казалось, будто все это как раз необходимо мне, чтобы отвлечься от развода и прочих неприятностей. Ничего не нужно делать, ни с кем не надо встречаться. Я предоставлена самой себе, и, если не хочется, можно даже не заботиться о слугах. Как ночевка в большом пустом доме. Разумеется, в конце концов, пришлось-таки заняться слугами, потому что они все делали не так. Том говорил мне: «Оставь их в покое. Они знают, что делают». Наверное, они знают, чего хотят, но, очевидно, просто не могут этого сделать. Если я жалуюсь на еду, кухарка смущается и обижается. Просто все в районе Гао считают, что ее кухня нравится европейцам. Она слушает и соглашается, словно успокаивает душевнобольную. Подозреваю, что она именно так обо мне и думает.

Том полностью это осознает и сосредоточивается на мельчайших деталях окружающей жизни, но умудряется воплощать эти детали, оставаясь снаружи и в стороне от них. Он рисует все, что попадается на глаза в кухне, на рынке или на берегу реки: разрезанные овощи и фрукты, нередко с торчащим из мякоти ножом, купальщиков и рыбу из Нигера. Беда в том, что эта жизнь поневоле увлекает меня. Я хочу сказать, что вынуждена включаться в некое коллективное сознание, которое терпеть не могу. Я ничего не знаю об этих людях. Они чернокожие, но совсем не такие, как «наши» чернокожие в Штатах. Они проще, дружелюбнее и открытее, но в то же время очень отстранены.

Здесь что-то не так с ночью. Логика подсказывает, что ночь — всего лишь время, когда небесные врата открываются и можно заглянуть в бесконечность, и поэтому точка, из которой смотришь, не имеет значения. Ночь есть ночь, откуда ни глянь. Ночь здесь ничем не отличается от ночи где-нибудь еще. Но это подсказывает лишь логика. День огромен и ярок, и нельзя заглянуть дальше солнца. Понятно, что под «здесь» я подразумеваю не «посреди Сахары на берегах Нигера», а «в доме, где я живу». В этом доме с ровными земляными полами, где слуги ходят босиком и никогда не слышно, как кто-нибудь приближается, пока он не войдет в комнату.

Я пытаюсь привыкнуть к здешней сумасшедшей жизни, но могу тебе сказать, что это не так-то просто. В доме множество комнат. На самом деле, он огромен, а комнаты большие. Без мебели они кажутся еще просторнее. Но никакой мебели нет, если не считать циновок на полу, где мы спим, ну и наших чемоданов и платяных шкафов, куда вешаем то небольшое количество одежды, что у нас с собой. Благодаря этим шкафам дом и удалось снять, ведь он считался «меблированным», и арендная плата была чересчур высока. По нашим меркам он, конечно, очень дешевый, да это и немудрено — ни электричества, ни воды, ни даже стула, обеденного стола или, на худой конец, кровати.

Естественно, я знала, что будет жарко, но я и представить себе не могла такойжары — плотной и неизменной изо дня в день: ни дуновения. Не забывай, что воды нет и даже просто обтереться мокрой губкой — целый ритуал. Том ангельски терпелив: он оставляет мне всю воду, какая у нас есть. Говорит, что женщинам она нужнее, чем мужчинам. Не знаю, комплимент это или оскорбление, но мне все равно, пока у меня есть вода. Том говорит, что ему не жарко, но это не так. Я не умею переводить с Цельсия на Фаренгейт, но если ты умеешь, переведи 46 °C, и поймешь, что я права. Именно столько показывал мой термометр сегодня утром.

Даже не знаю, что хуже — день или ночь. Днем, конечно, чуть жарче, хотя не намного. Окон здесь не признают, поэтому в доме темно, и такое ощущение, будто тебя держат взаперти. Том много работает на крыше — на самом солнцепеке. Он утверждает, что ему безразлично, но мне кажется, это вредно. Уверена: просиди я там также, как он, несколько часов кряду, это свело бы меня в могилу.

22

Около 37,8 °C.