Страшный рассказ

Он поморщился от этой мысли и слишком резко потянул кверху узел галстука, на мгновение ощутив себя висельником в кульминационный момент казни. Перевоплотиться в одного из своих героев… Да, ничего не скажешь, хороша идея! Даже слишком хороша, и именно поэтому у Александра Дымова сегодня не было настроения шутить. У него было смутное ощущение, что столь блестящая идея посещает его уже не в первый раз. Кроме того, он подозревал, что, находясь в беспамятстве у себя на даче, он воплотил эту идею в жизнь. Это подозрение напоминало поселившегося где-то внутри — не то в груди, не то в кишках — маленького, но очень энергичного и чрезвычайно зубастого зверька, который непрерывно ворочался, не находя себе места, и периодически принимался грызть внутренности Дымова своими острыми как бритвы зубками. Иногда Дымову даже казалось, что он слышит, как эта маленькая сволочь жует его кишки — быстро-быстро, с чавканьем и голодным урчанием.

Наклонившись к зеркалу, он запустил пальцы обеих рук в прическу, взлохматил свои длинные, темные, прекрасно отмытые волосы и внимательно осмотрел их в поисках седины, которая, как он чувствовал, могла в них появиться после всего, что с ним произошло. Нелепый разрыв с Никой, драка с этим двухметровым питекантропом из джипа, бешеная, на износ, работа над рассказом, переживания, скотская попойка, укравшая у него целых двое суток, и те необъяснимые вещи, которые он обнаружил, придя в себя, — все это, по твердому убеждению Александра Дымова, относилось к разряду явлений, вызывающих у людей с тонкой душевной организацией преждевременную седину.

Седины не было, зато пальцы, которыми Дымов любовно ерошил свою роскошную шевелюру, заметно дрожали. «С перепоя», — подумал Александр, точно зная, что это неправда. Пьянствовал он в среду, вышел из бессознательного состояния в пятницу, а сегодня, слава богу, был понедельник — день, будто нарочно отведенный для собирания камней, разбросанных в течение выходных. У Александра Дымова имелись веские основания предполагать, что сегодня, явившись на службу, он соберет рекордный урожай булыжников.

Он открыл шкаф, снял с плечиков пиджак, надел его и разложил по карманам мелкое движимое имущество, без которого не может обойтись ни один служащий на заре двадцать первого века: деньги, документы, мобильный телефон, носовой платок, сигареты, зажигалку и ключ от машины. Необходимость ездить на дряхлой рыжей «копейке», вызывая порой сочувственные, а порой и насмешливые взгляды окружающих, доводила Дымова до тихого бешенства, но пока обстоятельства были сильнее его. Если бы он только знал, что Ника поведет себя так, как она себя повела, он ни за что бы не потратил полученные за крупный «левый» заказ деньги на покупку автомобиля для этой неблагодарной сучки. Но он был влюблен и, как все влюбленные, непроходимо глуп — глуп настолько, что оформил трехлетний «Опель» на имя Ники. Впрочем, жалеть об этом поздно — даже если бы он записал машину на себя, толку от нее теперь не было бы: все равно эта дура ее разбила.

«Да уж, — подумал он, оправляя перед зеркалом лацканы, — вот она, трагедия современного мужчины. Жена и любовница разъезжают на иномарках, а сам скоро пересядешь на метро, потому что „копейка“ — она „копейка“ и есть. Больше стоит в ремонте, чем ездит, а скоро, чует мое сердце, и вовсе сдохнет. А у Ольги машину не допросишься — ей, видите ли, самой надо…»

Подумав об Ольге, он решил, что пора уносить ноги, — дежурство у жены закончилось полчаса назад, и она должна вот-вот явиться домой. В общем-то, в этом не было ничего страшного. Жили они мирно, как могут жить супруги, давно потерявшие друг к другу всяческий интерес и свято соблюдающие принцип невмешательства в личные дела друг друга. Правда, Дымов не знал, как отнеслась бы его супруга к известию о том, что он уже довольно долго спит с медсестрой, которая ассистирует ей во время операций; он предполагал, что такое известие вряд ли ее обрадует. Но ведь она же ничего не знала, так о чем волноваться?

Словом, причин бояться встречи с женой не было, но Александр все равно боялся — то есть не то чтобы боялся, просто не хотелось ему сегодня с утра пораньше взваливать на себя еще и эту ношу. Ведь придется же, наверное, объяснять, почему застрял на даче, не вернулся вовремя, не вышел на работу… Из офиса, наверное, звонили, и не раз, интересовались, куда он запропастился, трепали Ольге нервы — шеф это умеет, как никто, даже когда действует через посредников. И вот за все это держать ответ, да еще прямо сейчас, после бессонной ночи, — слуга покорный! Ольга тоже не выспалась на своем дежурстве, оба они сейчас взвинчены — того и гляди, поссорятся, наговорят друг другу лишнего, а зачем это нужно?

Поймав в зеркале свой взгляд, Дымов с неловкостью отвел глаза. Врать самому себе было противно. Боялся он вовсе не предстоящего объяснения и возможной ссоры, боялся он совсем другого: того, что Ольга, отличавшаяся завидной проницательностью, прочтет по его глазам то, в чем он до сих пор не отважился признаться сам себе, и поймет, что там, на даче, ее муженек совершил что-то ужасное, неописуемое. Что именно он совершил, Александр и сам не знал, да это и не имело значения. Неважно, чего он боялся или не боялся; главное, что сегодня, сейчас, у него не было ни малейшего желания видеться с Ольгой и что-то с ней обсуждать. А проницательность свою она пускай засунет куда подальше. Где была ее хваленая проницательность, когда Дымов трахался с Никой, можно сказать, прямо у нее под носом? Ну, где? То-то же. Проницательность…

И все-таки что это было? Неужели он действительно до такой степени вжился в свой рассказ, что, утратив под влиянием алкоголя последние крохи самоконтроля, попробовал превратить свои мрачные фантазии в реальность?

Что, черт возьми, он натворил?

Стоя перед зеркалом, Александр вспомнил о неизвестно откуда появившемся на даче блоке сигарет. Одна пачка из того самого блока лежала сейчас в кармане его выходного пиджака. К вечеру она почти опустеет, а утром придется открывать новую. «Много курю, — привычно подумал он, — надо бы слегка поджаться, а то совсем распустился…» Сегодня эта мысль не вызвала в душе привычного отклика — раздражения пополам с легким испугом, испытываемым человеком, отлично осведомленным о том, что курение приводит к раковым заболеваниям, но продолжающего с маниакальным упорством выкуривать по двадцать сигарет в день. Нет, сегодня голова у Александра Дымова была занята другим, потому что свежий блок сигарет присутствовал не только в суровой реальности, но и в написанном им рассказе — рассказе, который теперь не давал ему покоя.

Окончательно сдавшись, он закрыл глаза, и сейчас же перед его мысленным взором поплыли, ровные черные строчки. Оказалось, что он помнит рассказ почти наизусть — каждый абзац, каждую фразу, едва ли не каждую запятую.

«… Он стоял облокотившись на открытую дверцу и смотрел, как она приближается, уверенно переступая стройными ногами. Каблучки ее изящных туфелек отчетливо постукивали о мостовую, и звук их далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе, окрашенном в теплые закатные тона. Легкое платье колыхалось по ее гладким бедрам, при каждом шаге открывая округлые колени, которые он так любил целовать. Она шла, привычно глядя поверх голов, никого и ничего не замечая, и улыбалась собственным мыслям. Олег часто видел на ее лице эту улыбку, и сейчас она вонзилась ему прямо в сердце, как тупой нож, причиняя мучительную ноющую боль, потому что сегодня эта улыбка предназначалась не ему; потому что сейчас ОНА думала вовсе не о нем. Она наверняка уже успела вычеркнуть его имя из всех списков, вымарать из памяти его лицо и найти тысячу оправданий своему предательству.

Нет, не так. Она не искала никаких оправданий, она в них просто не нуждалась, потому что считала себя правой всегда и во всем — правой, непогрешимой и ни перед кем ни в чем не виноватой на том простом основании, что она — это она и мир вращается вокруг нее. До недавнего времени он с этим не спорил, но теперь в запасе у него появилась парочка веских, обоснованных возражений, и он собирался предъявить ей свои аргументы в течение ближайших минут».