Черные рейдеры

В кружки втыкаются кипятильники. Сначала розетки занимают старшие. Неудивительно, что у одной из них сидел первый знакомый в этой камере человек, авторитет Копченый. Он, встретившись глазами с Филатовым, предложил отведать утреннего чаю.

– Что, небось, не спал, первую ночь-то? – вместо приветствия спросил Копченый.

– Есть такое дело!

– По первости почти у всех так, – продолжил тему Копченый. – Правда, бывает и иначе: зарежет кого в подворотне и спит, как сурок, хоть бы хны. И что, много надумал? – снова улыбаясь, спросил Копченый.

– Да чего думать, я и сам не могу понять, откуда подстава.

– Подставляют обычно свои, – неожиданно с верхнего яруса спустился незнакомый посиделец в тельняшке и пошел, так и не продолжив своей реплики, к параше.

– Всяк бывает, – подытожил Копченый, – но ты, я чувствую, долго тут не задержишься.

Наступившую тишину разорвала реплика одного из сокамерников Филатова, необычайно говорливого и постоянно корящего свою судьбу.

– Я тоже по первости на волне сидел, даже хотели заявленьице подавать, – завыл один из сидельцев. – Пацаны с соседних шконок поинтересовались, а не «декабрист» ли я, запальчик вышел и никто, естественно, меня не дождался, хотя ведь знала, трехдырая, что нагонят меня еще до суда, семье спасибо да пацанам, что не забыли!

– Да отстань ты от него, Таракан, – обратился Копченый к говорливому сокамернику, – достал уже всех! Это успокоило незадачливого говоруна, который на время отвернулся к стене. – Сейчас о себе подумать нужно, – продолжил он разговор, обращаясь к Филатову. – Если чекистам кость не бросишь – обязательно зеленкой лоб смажут: им ведь тоже отчитываться надо. А ты как думал? В жизни только так: ты – мне, я – тебе. Сам сперва для себя реши, что можешь им сказать, а чего – нет. И не на допросе колись – мало ли что еще они там из тебя выжмут, – лучше напиши заявление Генеральному прокурору. Расскажи все, что считаешь нужным, а дальше – молчок. Больше, дескать, ничего не знаю. Но после этого уже не расстреляют – ведь следствию помог.

– А ты, часом, не мент? Может, тебя мусорки к нам подослали разузнать, что да че? – неожиданно к говорящим подошел еще один сокамерник Филатова. Лицо это человека хранило несколько отвратительных шрамов, какие получают или в жестокой драке, или в поножовщине.

– Копченый, чего ты с ним бакланишь? – продолжал незнакомец.

– Кот, успокойся и закрой рот, – спокойно отреагировал на реплику сокамерника Копченый. – Это не твоего ума дело!

И, действительно, реплика старшего успокоила всех сидельцев, которые тут же переключились на другие проблемы и бытовые дела. Снова камера зажила своей жизнью. Кто-то говорил о бане, кто-то об обещанной администрацией прогулке на свежем воздухе, а кто-то о долгожданных передачах и о сволочах ментах, которые, по мнению сидельцев, не только шерстили передачи, но иногда отбирали то, что им было интересно.

– Мне бы совета спросить у знающих людей, – неожиданно сказал Филатов.

– Вот это правильно, – одобрительно заметил Копченый. – А люди, это старые посидельцы, люди в законе. У них надо спрашивать. Они знают, кто за кем стоит. Только это информация дорого стоит. Простым мужикам никто такой информации не даст.

Филатов промолчал, понимая, что ожидать помощи не приходится, хотя, вероятно, Барулин и Светлов уже бросились искать его.

– Ну, а теперь о серьезном, Юра. Расскажу тебе маленькую историю, чтобы ты понимал, что у нас здесь творится. В нашей камере сидела братва из новых. Вот таких придурков, которые у Аганесяна и прочих в шестерках ходят. Вели они себя нагло. Наших воровских обычаев и законов не уважают. Сидел у нас тут Петя Швед – известный авторитет – попал с этими отморозками в одну камеру. Поначалу все было нормально, а потом произошел конфликт у него с Акапяном, который из новых. Короче, Шведа избили и всех остальных. Они думали, что это им с рук сойдет, а нет. Легавые это так себе – затеяли в Бутырке криминальное расследование. Однако воры в законе, Юра, находящиеся в Бутырке, «поставили минус этой камере», то есть, иными словами, вынесли им приговор, а один из воров даже написал: «Ломать хребты и горбы на всех пересылках, сборках и так далее». Камера была известна еще тем, что в ней сидел маньяк-насильник по кличке Студент, который тоже принимал активное участие в избиении уголовного авторитета. Он тоже избивал «братву». И это еще больше привело в бешенство настоящих людей.

Однажды ночью неожиданно открылись двери камеры и вошли смотрящий и еще пара «быков». Они потребовали, чтобы наиболее активное ядро 4-й камеры пошло на разборку, на стрелку с ворами. Во время разговора началась перепалка, которая закончилась дракой. Ребят сильно избили и вынесли им смертный приговор. Братва из новых тогда прекрасно понимала, что после «минуса» и после этой стрелки участь их решена. Настроение у всех резко упало. Тогда они обратились ко мне – я был назначен смотрящим за этой камерой. Они просекли, что я хорошо знаю людей, и просили помочь восстановить истину. Мне пришлось рассказать через адвоката всю историю, кто прав, кто виноват. Конфликт исчерпали, а кому-то пришлось откупиться в воровской общак. Вот так, Юра, здесь решаются все вопросы. Слушай авторитетов, людей, будь честным мужиком или, на худой конец, фраером, но не бычься и не устанавливай своих порядков, мы здесь этого не любим. Если видишь, что кто-то обидел тебя – скажи смотрящему, но сам в драку не лезь.

– Сегодня вечером они будут здесь – доверительно сказал Копченый.

Филатов промолчал, понимая, что все это вполне реально, хотя не верилось в рассказ смотрящего за камерой.

– А ты, братан, не напрягайся, – отдыхай сейчас. Но предупреждаю тебя, не говори ничего лишнего.

Филатов промолчал.

– Ты мне нравишься, Филатов, – ухмыльнулся Копченый так, что Филатов сразу не понял, всерьез он это говорит или нет. – Э, да ты мне не веришь? Зря! Мне здесь все верят. Потому что я человек, братан, понимаешь? А все остальные таковыми назваться не могут. И дело не в том, что я сильный человек, а потому, что меня уважают.

Филатов посмотрел на его руки – они были все в шрамах и наколках – по всему этому можно было многое сказать о человеке, но самое главное, что эти руки поведали многое, ломали последний ломоть хлеба на зоне, а могли и кого-нибудь лишить жизни.

А теперь в этих твердых, испещренных морщинами руках заключается чья-то жизнь.

– Что, нравится? – ухмыльнулся беззубой улыбкой Копченый.

Филатов тоже ухмыльнулся в ответ и невольно отвернулся и посмотрел в зарешеченное окно. Что там на воле? Где Барулин? Светлов? Неужели никто не заметит его отсутствия? Или, наоборот, за этими стенами они предпринимают попытки узнать, куда он пропал? Филатов не привык к бездействию, тупому сидению в одной точке. Он наблюдал за арестантами и понимал их действия, все были заняты каким-то делом. Кто-то перечитывал в двадцатый раз потрепанный журнал, а кто-то строчил письмо или жалобу на волю. Но в большей степени люди были заняты обычным трепом. Был и свой поэт, которого звали Сережа. Когда он затягивал какие-нибудь стихи или песню, вся камера ухохатывалась, а иногда внимала ему серьезно.

Филатов постоянно ощущал на себе любопытные взгляды сокамерников, которые как будто вопрошали: как ему выпал такой почет сходу въехать в их коллектив.

– Э, да ты не грусти, – все так же обнажив беззубую улыбку, произнес Копченый. – Я тебе скажу вот что, – вдруг став серьезным, признался: – Сегодня будет шмон. Но это так, для отвода глаз. Здесь это происходит не так часто. Но после этого вертухаи успокаиваются, как будто бы сделали большую работу. Идут, напиваются или уходят домой, зная, что получат за свою сучью работу.

Незаметно прошел день. И после вечернего шмона, когда все успокоились, наступила странная тишина. Странная, потому что здесь ее не может быть по определению. В тюремном коридоре всегда можно было слышать какие-нибудь звуки, шаги проходящих конвоиров и лязг замков. В тишине можно было услышать даже мысли лежащего рядом на нарах собрата по несчастью. Но нет ничего более странного, чем тишина в тюрьме.