Мастер Джорджи

— Ловко, а? — Он хохотнул и шлепнул Джорджа по плечу.

— Куда как ловко, — согласился Джордж с доволь­ной ухмылкой.

Я держал свое мнение при себе; ловко-то ловко, кто ж будет спорить, но что за радость от этого мира, если видишь его из клетки?

Когда пришло время фотографироваться, обезьяна повернулась спиной к камере. Я пробовал было кидать в нее камешками, но она хоть бы хны, и тогда я прогрохал ножницами по брусьям клетки. Плечи у нее дрог­нули, но она не повернулась. И тут Риммер сообразил ей спеть. Голос у него был приятный, и он завел колы­бельную не колыбельную, что-то вроде; и, ясное дело, это сработало, тварь повернулась, чтоб на него погля­деть. Джордж сделал пять снимков, последний, правда, испорченный, потому что обезьяну вдруг вырвало.

Воротясь в ледник, он проявлял снимки при сла­беньком свете занавешенной свечки, каждую пластин­ку обмакивал в смесь пирогаллола и уксусной кислоты. А как доведешь каждое изображение до правильной плотности, надо его закрепить в растворе цианистого калия, и это была уж моя работа. Потом мне полага­лось выносить поддоны и сливать на землю лишние химикалии, до того они вредные. Ну а я часто мыл в этих выплесках руки, пятна серебра сводил; Джордж чересчур, по-моему, осторожничал.

Ужинал я в людской, почти без охоты. Так болела голова, что кусок не лез в горло. Лакей один меня отчи­тал за то, что сел за стол с черными пальцами. Мне бы­ло до того тошно, что я даже не мог обороняться и его не срезал. Одна женщина тут, оказалось, служила на Земляничных полях и знавала миссис Прескотт и ее дочек. Она меня стала пытать про мисс Энни, и я ей сказал, что она на четвертом месяце и на сей раз, вид­но, доносит. Она стала удивляться, как, мол, чудно, в детстве мисс Энни такая здоровенькая была, а теперь все хворает. Я сказал, что ничего тут чудного не вижу, случается и наоборот.

— А ведь он верно говорит, — сказала старуха ря­дом со мною, по левую руку, — гляньте хоть на Генри на нашего, — и она ткнула ножом в дальний конец стола, где сидел как бык здоровенный мужичище. — Скажешь разве, что дитем что былинка на ветру колыхался?

Тот же лакей стал дознаваться, на что нам сдалась обезьяна; он помогал переносить клетку в теплицу. Когда я его просветил, он смерил меня взглядом, этак презрительно, а потом говорит — вот уж никогда бы не подумал, что я помощник у доктора.

— А кто сказал, помощник, — говорю. — Я фото­граф.

— Фото-о-ограф, — он эдак протянул, — тоже не ве­рится. Хотя, когда ты тачку волок, может, и была от те­бя польза.

Тут уж я вскипел, я крикнул, что наружность обман­чива и что мой отец был джентльмен и таким остается, несмотря на стесненные обстоятельства. Я видел, что он мне не верит, и обрадовался, когда его кликнули на­верх. Папашу моего, так мне говорили, зачислили в Ланкаширский кавалерийский полк за два месяца до моего рождения и сразу же отправили в Индию. Так он с той поры и не вернулся, насколько мне было извест­но, — то ли по своей охоте, то ли не поладил с Творцом.

Вечером Джордж меня хватился. Ясно было, что он как следует заложил за галстук, язык у него заплетался. Ска­зал, что заночует здесь, а я чтоб ехал один. Риммер ему поутру даст коня. И пусть я держусь большой дороги, на берегу могут напасть головорезы. Я-то понял, что это он о своем бесценном аппарате хлопочет, а вовсе не обо мне.

— Если жена моя нездорова... — начал он и запнулся.

— Я за вами вернусь, — подсказал я.

— Возможно.... — Он совсем запутался. На лице у не­го была мука, пухлые губы уныло по краям сникли. На нем сейчас все как есть было написано, пропащий он человек Наконец он решился, буркнул:

— Нет, ничего не надо. Я до завтрака ворочусь.

Я его чуть не пожалел. Годами был под каблуком у матери; теперь вон с другой бабой мается. Миссис О'Горман считала, что это стыд и срам, но я-то догадал­ся, что просто ему нравится из себя строить святого мученика.

Не прошло и пяти минут — я на дворе складывал аппараты, — он послал мне сказать, чтоб все-таки я его обождал. Семь пятниц на неделе, другого я такого не видел. Наконец явился — еле шел, Риммер его чуть не на себе волок, — объявил, что полезет в карету, там рас­кидал все, что я только-только кое-как уложил, и в ре­зультате забился в уголке под складками ширмы. Не­бось уснул, пока мы еще за ворота не выехали.

День совсем убывал, когда я выехал из Холла. Сразу же за деревьями я пустил лошадь в галоп, колеса крени­лись на рытвинах, ветер вздувал на мне одежу, выдувал из головы моей боль. В вышине над полями, как по бе­лому скользкому льду, катили по небу черные тучи. На душе у меня была тоска оттого, что этот лакей меня по­ставил на место, я ругал себя, что клюнул на его нажив­ку, но могучее небо меня ободрило, меня охватил вдруг какой-то даже восторг. Сердце радовалось, что Джордж лежит бесчувственный среди поддонов и склянок «Вот ужо! — крикнул я громко и встал на вожжах, как колес­ничий. — Ужо...»

Когда мы спустились к дюнам, был прилив, море накатывало на пустынный берег, солнце кровавым ша­ром падало за горизонт. Я пустил лошадь спокойной рысцой на желтую дымку далекого города.

На полпути между Ватерлоо и Сифортом нам попал­ся старик у костра, он жег сплавной лес, над головой у него метались искры. Я взял было мимо, но едва порав­нялся с ним, из кареты раздался отчаянный стук, и при­шлось мне остановиться. Джордж изволил проснуться.

Если он и разозлился, что очутился в песках, то ви­ду не подал. Может, его увлекла вся эта красотища — меркнет пустынный берег, ветер вздувает пламя, дере­во в костре щелкает, трещит, перекрывает свист напо­ристых волн. Так ли, иначе ли, он спросил у старика, можно ли присесть к его огню. Сказал, что продрог до костей; в своей хлопающей одежке он и вправду тряс­ся так, будто его колотит горячка.

Старый чудила не сразу ответил. Он, я заметил, гля­нул проверить, под рукой ли его здоровенная клюка. А потом сказал Джорджу: почему же, мол, милости про­сим, только чтобы с поведением, — просто потеха.

Он был болтливый, этот старик, а Джордж перед ним стелился, величал его сэром, а меня никогда, хотя, может, тут в годах все и дело. Я сидел в сторонке, смот­рел, как отступают сумерки, как взбирается по небу ме­сяц. Я думал про Миртл, как сидит она в классной ком­нате там, далеко за бухтой, чирикает по-иностранному и учится падать в обморок, если тявкнет погромче ка­кой кабыздох.

Раньше старик рыбачил, ловил угрей, он рассказы­вал, возил в Уинд, там пирогами торгуют, берут для на­чинки, ну а потом — сколько лет уж тому — напился как-то мертвецки, вышел в большую волну и размоз­жил свою лодку у Рок Ферри. Старшие дочки было его призрели, и скитался он от одной к другой, от порога к порогу, вспомнить грех. В этом смысле, Джордж ска­зал, он очень напоминает одного короля — и тут ясно стало, до чего он нализался. Наконец старик решил приклонить голову у младшей, в пристройке к кузни­це, теперь он весь в ее власти, вот и спит под открытым небом. У ней — как у матроса язык, раки-странники здесь, на берегу, не так больно укусят, как жалит ее язык.

— У ней шестеро, мал мала меньше, — сказал он как бы ей в оправдание. — И без мужа живет, сама себе го­лова.

— Жизнь жестока, сэр, — поддакнул Джордж и под­пихнул головешку в костер, так что вовсю посыпались искры.

— Коли сызнова жизнь начинать, — сказал ста­рик, — я бы в солдаты пошел. Там тебе пенсию платят.

— И зато снабжают тебя прекрасной возможнос­тью быть убитым, — сказал Джордж, на что старик ему ответил, что есть и похуже способы покинуть сей мир, чем пуля тебя поцелует, миг — и вся недолга.

Мы распрощались. Истинный философ — так на­звал его Джордж, и он плюхнулся на четвереньки при третьей попытке взобраться ко мне на козлы. Я запихал его в карету — расшибет еще свою забубённую башку, а я потом отвечай. Когда я стал закрывать дверь, он схва­тил меня за руку и хотел втащить к себе. Выражения его я не видел, была ведь ночь, но в голове у меня напечата­лась его хитрая улыбка, совсем как у тех не людей — не зверей, которые охраняют вход в Бланделл-холл.