Мастер Джорджи

Он хмуро поглядел на меня и спросил:

— Но они ж тебя услали... тогда?

— Не одну, — вскинулась я. — Оба раза мы с Энни жили в таком домике... в деревне. Вечером она вязала, а я ей истории рассказывала. Все из головы выдумывала, у нее на книги аллергия. Я ее уважаю. Она никогда не показывала ревности.

— А с чего бы ей, — фыркнул он. — У нее никогда не было охоты.

Он не мог уняться, еще расспрашивал. Поинтересо­вался, что думает про все старая миссис Харди, и я ска­зала, что не знаю, но ей, как и мне, всего дороже счас­тье Джорджи.

Он отвел глаза. Стал грустный какой-то. Потом пробормотал: «Слава богу, я не женщина».

Тут вернулся доктор Поттер и принес баранью ногу. Ликуя, сообщил, что обнаружил возле озера опрокину­тую продовольственную повозку. Она была пустая, но он поискал рядом и напал на это мясо у самой воды.

— Повезло, — сказал утиный мальчишка. — Осо­бенно, если кучера поблизости не наблюдалось.

— Конечно нет, — оскорбился доктор Поттер. — Иначе я бы ему заплатил.

Он опустился на стул и, зажав между жирных коле­ней эту баранью ногу, стал с нее обирать червей. Ско­ро утиный мальчишка ушел.

— Он знает про детей, — сказала я.

— От миссис О'Горман, разумеется?

— Джорджи ему сказал.

— Значит, осел твой Джорджи. Никогда нельзя от­кровенничать с такими, как Помпи Джонс.

— Что он вам сделал? — сказала я. — Джорджи его любит, считает его добрым, и я тоже.

— Оставь, — сказал он. — Он еще насолит вам обоим.

— Он мой портрет хранит, — не сдавалась я.

И тут доктор Поттер объявил, что это хранение портрета — одна аффектация и доброта показная. «Когда-нибудь маска спадет — пригрозил он. — Как ла­пидарно выразил это Сенека, nemo potest personam diu ferre fictam [17]».

Я не стала дожидаться перевода, ушла. Вот если бы это Джорджи, я думала, хранил мой портрет, пусть сов­сем почернелый от времени.

Пластинка пятая. Октябрь 1854 г.

Похоронная процессия под сенью Беатрис

Я теперь без конца вижу сны, и не только ночью. В про­шлом — сколько лет обратилось в прах за эти восемь недель — лишь наплыв темноты навевал на меня грезы. Тогда образ Беатрис стоял за моими сомкнутыми века­ми. Теперь она вольно облетает мою голову; я бы при­нял ее за ангела-хранителя, если б только она не хмури­лась так. На днях Джордж меня разбудил, тузя кулаком по плечу. «Поттер, перестаньте. Перестаньте оправды­ваться». Я возразил, что ничего не говорю, но едва эти слова слетели с моих уст, лицо жены, искаженное зло­бой, встало передо мною. Ветер рвал на мне одежду, ды­мом дул в глаза, но меня держал в плену ее взгляд. Что­бы одолеть наваждение — ведь не спятил же я покуда, — я напомнил себе, что утоленье жажды водой, в которую мочились умирающие, и голодное брюхо непременно порождают галлюцинации.

Мы оставили Варну на второй неделе сентября, вместе с шестидесятитысячным английским, француз­ским и турецким воинством. Женщин многих не пус­тили на борт, и они выли, отринутые, на берегу. Миртл, в крестьянском платье, темно загорелую и ведущую в поводу навьюченного багажом пони, впустили бес­прекословно. Миссис Ярдли не было среди нас; она рассорилась со своим остроглазым полковником и от­была на родину. Я радовался, что она больше не станет докучать Миртл. Они были несовместны, не в послед­нюю очередь из-за отношения к добродетели, притом что миссис Ярдли считала податливость первейшим грехом.

Джордж бушевал, его вынудили бросить большую часть лазаретного оборудования, в том числе каталки, носилки, операционные столы. Дня них попросту не нашлось места. Он хотел уж сойти на берег и потребо­вать их погрузки, но был удостоверен, что все это от­правят нам вслед.

Два дня дожидались мы отправки, а болезнь меж тем не унималась. Ночью покойников бросали за борт, и они шли ко дну, пуская пузыри в фонарном свете. Ут­ром, освободясь от грузил, они, вздутые, восставали из мертвых и всплывали навстречу солнцу.

По выходе в море кое-кто счел, что мы являем со­бой великолепное зрелище, построенные в пять ли­ний, в каждой по дивизии, французы на правом флан­ге, слева наш флот, турки сзади, лорд Раглан во главе. Я не разделял этого энтузиазма, люди вокруг не радо­вали взор, некогда щегольские мундиры обтрепались, и прохудились сапоги.

В довершение зол первой же ночью загорелся трюм. Перегрелось смешанное с углем брикетное топ­ливо. Итог — самопроизвольное возгорание. Дым был адский, всем пришлось выносить на палубу припасы. Только когда шлангами удалось загасить пламя, узнал я, что девяносто тонн патронов, не защищенных магазинами, погрузили рядом с углем. Вышвырнуть все это за борт никому и в голову не приходило, тогда как был весьма значителен шанс отправиться в Царствие не­бесное или в тартарары.

Мы высадились в Керкинитской бухте на западном берегу Крыма 14 сентября. Никто не знал, имеют ли русские понятие о нашем приближении, и меня томи­ли недобрые предчувствия о том, что нас ожидает. На поверку нас не ожидало ровно ничего, по крайней ме­ре — никаких людей. Берег был пуст, и на дальней гря­де холмов ни войск не было, ни пушек.

Мы разбили бивак дальше на берегу и там ждали, когда высадятся конники и артиллерия. Ночью хлынул дождь, и не реденький вам английский дождик, а страшный обломный ливень, он гасил огни и взбивал землю так, что она превращалась в трясину. Кое у кого были палатки, кто прикрылся одеялами, но ничто не выдерживало напора воды, и все промокли до костей. Письмо от Беатрис, содержащее уютные домашние из­вестия: погода прекрасная, дети здоровы, воздух Англ­ии подстрекает аппетит, — пошло безнадежными пят­нами. Я его бросил в грязь; ни разу в нем не упомина­лось, что она соскучилась.

Зорю пробили наутро в три часа, и мало кого из хо­дячих пришлось расталкивать после сна. Дров не было, и костер не развели, выступили без чая. Шляпа, кото­рая прежде была мне так велика, вся скукожилась, и пришлось ее привязать бечевками.

Ушло еще два дня, к счастью ясных, пока разгрузи­ли провизию, вернули больных на суда и похоронили мертвых. Джордж был в отчаянии, обнаружа, что не выгружено ни единой повозки и до ужасного мало носилок. Еды тоже не хватало, хотя некие татары пришли попозже в лагерь, выражая намерение продать нам овец и несколько бурдюков вина. Едва сделка была за­ключена — повара уже резали глотки, — вдруг откуда ни возьмись налетела свора собак, окружила живых овец и ловко отогнала прочь. Вслед ретировавшимся татарам прогремели выстрелы, но их преследовать охотников не нашлось.

Утром капеллан отслужил молебен. Я человек неве­рующий, однако надтреснутым хором выпеваемые знакомые псалмы вызвали мне на глаза слезы. Под ве­чер Джордж получил приказ доложиться на одном из судов. Вернулся он с известием, что освобожден от те­перешних своих обязанностей и отныне числится в Королевских северных британских стрелках — шот­ландском полку, — ибо предшественника его отправи­ли за борт между Мальтой и Галлиполи. Ему достались в наследство съёженный офицерский мундир, миска для кровопускания, кожаный фартук, почти новый, и жестянка с пиявками, обитатели которой, однако, при­казали долго жить. Стрелков не обязывали ходить в килтах, и Джордж считал, что должен благодарить не­беса хоть за такую поблажку.

Наконец, числа восемнадцатого, был получен при­каз выступать. Двинулись мы бодро, с большой пом­пой, с оркестром. Все, что ожидало нас впереди, было лучше того ада бездействия, который мы покидали. Не отягчал нас и лишний багаж, у каждого на спине или в седле было не больше того, что умещалось в скатке. Разве не нес он с собой единственно драгоценное — оружие и мужественное сердце! Покуда у кавалериста есть пика и меч, у пехотинца — ружье Минье, у артиллерии — гаубицы, — что же еще, о Господи, нужно на этом свете! Такие мелочи, как палатки, котелки, лекар­ства и перемена белья, приложатся непременно!

17

Никто не может долго носить личину (лат).