Страница 79 из 90
Ремедиос кивнула.
– Кроме того, – сказала она, – здесь вопрос принципа: мы имеем право верить, во что захотим, и жить, как нам заблагорассудится. Не для того я столько лет сражалась в «Народном Авангарде», чтобы в результате меня угнетали. Свобода или смерть!
Страстное выступление Ремедиос вызвало овацию завсегдатаев и обитательниц борделя. Хекторо вскочил и воскликнул:
– Ну, Ремедиос! Ну, конь с яйцами! Да здравствует Ремедиос! – Потом тяжело сел, засмущавшись своей необычной несдержанности.
Педро привел генерала Фуэрте с капитаном Папагато, и те сели по обе стороны от призрака Хосе, который после своей безвременной кончины каждый вечер в одно и то же время выходил из-под пола и неподвижно сидел за столом, где при жизни заигрывал с девушками, вдребезги напивался и играл в карты.
– Что будем делать? – спросил генерал.
– Мы надеялись, вы нам об этом скажете, – приподняв бровь, хмыкнула Ремедиос – дескать, от вас ждали большего.
– На мой взгляд, – начал генерал Фуэрте, – нельзя победить противника, который верит в то, за что сражается, и у которого потому высокий моральный дух. Мы должны изыскать способы полностью деморализовать неприятеля и убедить его, что нет иного выхода, кроме отступления или капитуляции. И вот тут нам следует использовать тактику партизанской войны: удар в спину здесь, укол там. А пока этим занимаемся, разработаем главную стратегию. Мы не должны атаковать в лоб и повторять героические ошибки Чакской войны или гражданской в Испании.
– Есть одна сложность, – вмешался капитан Папагато. – Стена закрывает нас от противника, но так же защищает и его от нас, что ограничивает наши действия.
– Генерал прав, – сказала Ремедиос, – и капитан тоже. Я как-то не подумала, что стена будет для нас препятствием.
Мисаэль хлопнул в ладоши и вскочил:
– Я знаю, что нужно делать, друзья! Кто у нас мастак в подколах и подначках? Кто своим штучками может всех привести в бешенство и рассмешить? Кто дал мексиканцу песенки, которые сплошь оказались похабщиной, и тот получил втык от агента из Мехико? – Мисаэль поднял стакан. – Да здравствует дон Эммануэль! С его помощью мы победим англичан!
– Ладно, завтра с ним переговорим, – согласилась Ремедиос. – Кто в карауле на стене?
– Француз Антуан, мексиканец и донна Констанца, – ответил Педро.
– Надеюсь, Гонзаго там нет, – сказал Мисаэль. – Если он там, донна Констанца не караулит, а выискивает местечко, где бы перепихнуться.
Пока городское руководство обсуждало ситуацию, разыгралась маленькая драма, о которой так никто и не узнал, кроме главного героя и его жертв.
Между постами Антуана и донны Констанцы калека отыскал место, где можно перелезть через стену, привязал веревку к железному кольцу, проверил, надежно ли закреплен на поясе нож, и спустился в ледяную воду крепостного рва. Стиснув зубы от холода и чувствуя, как сводит судорогой увечную ногу, он поплыл через ров, гребя руками и помогая себе здоровой ногой. Выбравшись из воды, он сел, обхватил руками колени и, дрожа от холода, подумал, не вернуться ли назад. Посмотрел на звезды и припомнил сон, в котором они с Сибилой ненадолго перенеслись в Древнюю Грецию. Потом вспомнились ужасное зрелище ее мук и беда от его малодушной трусости; слезы капали ему на руки, и он будто видел в них отражение ее лица. Поцеловал капельки. Соленые. «Если после смерти ничего нет, – сказал калека ее отражению, – скоро я буду с тобой в этом «ничто», а если царствие небесное существует, то приду к тебе. Там, наверное, моя нога исцелится, а ты простишь меня».
Он крался к лагерю крестоносцев, припадая к земле, подтягиваясь на руках и беспомощно волоча увечную ногу. Задохнувшись, остановился, разглядел в отсветах костров двигавшиеся фигуры и решил, что стервятник расположился в шатре в центре лагеря. Внезапно пришла мысль: прячась, он только привлекает к себе внимание. Калека поднялся.
– Пойду, будто я свой, – сказал он себе и медленно двинулся к большой палатке; монсеньор Рехин Анкиляр принимал в ней священников, облачался в пурпур для оглашения приговоров и спал по ночам.
– Эй, приятель! – обратился калека к сидевшему у костра человеку. – Сигаретки не найдется?
– У меня только три штуки осталось, а потом курева не достанешь в этой проклятой богом дыре, – ответил тот.
– Ладно, не надо.
Стараясь, чтобы не замечалась хромота, калека кружил вокруг своей добычи, подбираясь все ближе. Вдруг замер от огорчения – перед входом в шатер стоял часовой. Чтобы не вызывать подозрений, калека двинулся дальше и почти миновал часового, но вернулся, будто вспомнив, что хотел спросить. Подражая охраннику у костра, он проговорил:
– В этой проклятой богом дыре закурить, конечно, не найдется?
Часовой приложил к губам палец и показал на шатер – дескать, монсеньор там, говори тише. Калека приблизился, наклонился к охраннику, делая вид, что хочет переспросить шепотом, и резко воткнул в него снизу нож; изогнутое лезвие прошло меж ребер и пронзило сердце.
Часовой, хватаясь за воздух, стал заваливаться набок, точно от удара в лицо, а калека отбросил брезент и вошел. В палатке было темно, хоть глаз выколи; на мгновенье растерявшегося калеку парализовал страх: он не мог сообразить, куда двинуться. Но тут сбоку раздался каркающий голос, который ни с чем не спутаешь:
– Кто здесь? Валентино, это ты?
– Я, – ответил калека, стараясь подражать голосу священника, казавшегося таким простачком. – Вы где? Ничего не вижу.
– Я здесь, – сказал монсеньор, нашаривая спички, чтобы зажечь лампу у кровати.
В неверном свете вспыхнувшей спички будущая жертва увидела изуродованное лицо: как будто знакомое, но чье – не вспомнишь. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, а потом монсеньор заметил нож, с которого капала кровь. Анкиляр вскочил с койки, схватил подушку и, съежившись, прикрылся ею в надежде, что она отразит удары ножа.
Глаза привыкли к сырому мраку шатра, и калека крепче стиснул в руке нож.
– Помнишь Сибилу? – спросил он.
– Какую Сибилу?!
– Ты мучил ее, а потом сжег, помнишь?
– Как я могу помнить?!
– Ах да! У тебя ведь много таких было.
Выставив нож, калека приближался к Анкиляру и почти навис над своей жертвой. В один миг монсеньор постиг беспредельный ужас неотвратимой смерти; вытаращив глаза и откинув голову, он подвывал от страха и защищался подушкой. Он почувствовал, как свело живот и потекло по ногам.
Блаженство чистой ненависти и справедливого возмездия было почти осязаемым, калека забыл о своем увечье. Он шагнул вперед для удара и упал.
Отбросив подушку, монсеньор выскочил из шатра.
– Караул! Убивают! – вопил он.
В палатке калека встал на колени; из озера его неизмеримой тоски хлынули слезы: сначала хромой урод, преступный трус, а теперь еще и жалкий неудачник. Когда в шатер ворвались крестоносцы, калека поднял взгляд к небесам, в чьих безмятежных объятиях пребывала, наверное, Сибила, и перерезал себе горло.
59, в которой человеколюбивый Дионисио ошибается
Совершенно голый дон Эммануэль сидел дома, напевая прелестную ирландскую мелодию мексиканцу-музыковеду, который, однажды ожегшись, уже с недоверием относился к источнику этих музыкальных подарков.
– Я запишу название, – говорил дон Эммануэль, – и ты сам проверишь. Называется «Лондонский дерьер», понятно?
– Лондон ведь находится в Англии, почему же мелодия ирландская? И потом, «дерьер» – «зад» по-французски.
– А по-английски – «ирландец», – нетерпеливо настаивал дон Эммануэль с притворным негодованием. – В Лондоне полно ирландцев. Они и построили город, если хочешь знать. И у всех англичан есть примесь ирландской крови. Что тут такого-то?
– Не верь ему, – посоветовал вошедший Мисаэль. – Он соврет – недорого возьмет. – И, обращаясь к дону Эммануэлю, обвел рукой гостей: – Нам нужен ваш совет.
Дон Эммануэль ухмыльнулся, поскреб рыжую бороду, потом почесал под животом и сказал: