О Шмидте

Нет, не припомнить никого. Подруги Марты, принимавшие их с Мэри с изысканной любезностью старых леди, уже умерли либо доживали в приютах да в отдаленных поселениях для престарелых. Конечно, теоретически в «О'Генри» может зайти любой из местных домовладельцев, да и среди случайно заехавших могут быть те, кто легко узнает Мойр или поймет что они за птицы: приходят ради гамбургеров с чили, которые здесь хороши, да как местные обыватели и дачники посмотреть на писателей. Только вот Шмидт — после того как местный теннисный клуб отказался принять в члены еврея-отоларинголога, с большой переплатой купившего дом напротив входа в клуб, поближе к кортам, на которых он надеялся играть, — перестал поддерживать отношения с соседями. Мэри входила в комиссию и, когда оказалось, что черных шаров подано больше, ради семьи вышла из клуба. Шмидта это не огорчило — даже то, что жена не спросила его совета. Позже теннис перестал их волновать: Мэри бросила играть, они думали — временно, после серьезного приступа стенокардии, который их не на шутку перепугал, потому что в роду у Мэри все были сердечники, а ходить на корт в одиночку Шмидт не хотел: это значило бы предать Мэри, которая страстно любила теннис. Их светская жизнь тем временем протекала целиком в кругу знакомых Мэри: писателей всех мастей, редакторов, литературных агентов и их прихлебателей. В общем и целом, это общество было интереснее Шмидтовых знакомых-бюргеров, и многие жили здесь же в Бриджхэмптоне и хорошо играли в теннис. Были там люди богатые и широкие, которые легко могли устроить турнир на собственном корте. И Шмидту, сказать по совести, вовсе не было неприятно, когда он узнал, что партнеры в компании завидуют его изящным знакомствам, о которых им стало известно после заметки в светской хронике, где упоминался один обед на террасе с видом на океан. Сами-то они, подчиняясь неписаным правилам, указывающим, кому где селиться, жили в ближайших окрестностях города, в основном, в Вестхэмптоне, и никто не забрался так далеко в леса, как он. Недавно Шмидт подумал, что теперь его социальный статус изменился и он мог бы снова вступить в теннисный клуб, но замужество Шарлотты грозит поставить крест на этих помыслах: Шмидт не собирался становиться Райкеровым троянским конем.

Шмидт хорошо понимал, что в уютном кругу их с Мэри приятелей не было его друзей: он принимал у себя друзей и коллег Мэри только потому, что был ее мужем, и в этом качестве эти люди принимали его у себя. У них любили бывать: на популярность Шмидтов работало то, что у них необычный, старый дом, а еда и выпивка на две головы выше того, что обычно подают на издательских фуршетах. Вместе с тем Шмидт понимал, что к ним ездят и приглашают их в ответ только из-за Мэри. Она была влиятельным редактором, да и просто нравилась людям. Конечно, постоянно бывали те авторы, с которыми работала Мэри, как и те, кто еще только мечтал издаваться у нее. Приглашения на приемы и коктейли поступали все лето, когда Мэри уже умерла. Чаще всего Шмидт отклонял их, а если принимал, то в последнюю минуту решал все же остаться дома. Ему было не по себе, когда он обнаруживал, что стоит со стаканом в руке на широкой лужайке или под сенью тщательно постриженных деревьев поодаль от гудящей толпы, будто вытолкнутый центробежной силой общего веселья, от неловкости и огорчения не способный проталкиваться к хозяйке или вклиниться в чей-нибудь разговор: ведь беседующие компании не звали его к себе, и журналисты не бросались с приветствиями — все это не имело никакого отношения к его горю. Кроме того, он хорошо понимал, что каждый его шаг обернется терзаниями, не допустил ли он неуважения к памяти Мэри. С большей охотой он пошел бы на междусобойчик посреди недели или воскресным вечером, на какие часто ходил с женой, но подобных приглашений было лишь два-три, и причиной, как он легко мог догадаться на месте, всякий раз служило присутствие среди гостей одинокой дамы, а в остальное время телефон молчал. Его не звали. Может быть, оттого что не видели на больших приемах, люди вполне могли подумать, что он отправился путешествовать. А то, что приглашения на большие приемы продолжали поступать, тоже легко объяснялось: его имя значилось у супругов Икс и супругов Игрек в списках приглашенных на традиционные летние тусовки, а приглашения по этим спискам обычно рассылает секретарь хозяина или хозяйки. На одной из немногих презентаций, которые он посетил в последнее время, хозяйка, агент нескольких авторов, с которыми работала Мэри, едва высказав Шмидту слова соболезнования и обычные гнусные извинения в том, что не выразила этих соболезнований письменно, отпустила замечание, которое оскорбило Шмидта и надолго застряло у него в памяти.

Сегодня вы здесь самый лакомый кусочек! Свежий вдовец, годный в женихи, с собственным домом в Хэмптонах! Ребенок только один, да и то уже взрослый. Женщины, должно быть, разбивают палатки у ваших ворот!

Я слишком старый, — сказал Шмидт, но хозяйка отмела его возражение как полную чушь, и привела в пример Эда Тайгера и Джека Бернстайна: оба старше Шмидта и оба недавно произвели на свет потомство.

Если вы влюбитесь в молодую женщину, все будет возможно!

Может, это и правда, но Шмидт к такому не готов. Годится ли женщина ему в дочери и имеет детей, которых нужно воспитывать, или, того хуже, одержима желанием обмануть бег времени — так, кажется, говорят в таких случаях. Шмидт вряд ли способен был соблазниться кем-то из тех одиноких дам, ради которых его трижды звали на обед, или бодрой литератрессой, или любой другой знакомой женщиной, которая, даже будучи замужем или en ménage, [9]сочла бы уместным забраться к нему в постель или искать егоруки лишь потому, что он, в принципе, свободен и еще не на пособии. И дело не в том, что к ним время отнеслось с особой суровостью, нет, утрата способности привлекать мужчин была, как казалось Шмидту, общей напастью у всех его ровесниц, такой же, как редеющие волосы, желтеющие зубы и белки глаз, запах изо рта, обвисшие или раздувшиеся груди, дряблые надутые газами животы, бурые пятна и синие закорючки воспаленных мелких сосудов вокруг колен и на икрах, искривленные почти до уродства кошмарные пальцы на ногах, выглядывающие из сандалий или рвущиеся наружу из тюрьмы тесных бальных туфель. Чтобы поддразнить Мэри, Шмидт, бывало, говорил ей — и сам верил в свои слова, — что утратил либидо (на влечении к Мэри эта утрата никак не сказывалась почти до самого конца, до тех пор, пока жалость не стала пересиливать и желание, и привычку) не оттого, что постарел сам, а оттого, что постарели все женщины вокруг.

Кто, спрашивал Шмидт, поминая какую-нибудь из их знакомых, мог бы польститься на такое, особенно если он видит это в первый раз? Представь, говорил он, какой кошмар, повозившись с крючками и пуговками, обнаружить что? у нее под одеждой! Как ужасно то, на что наткнутся твои пальцы, когда просунешь руку ей между ног!

Шмидт первым признал бы, что и в его лице, губах, торсе или конечностях особо нечего рекомендовать. В молодости он не пропускал ни одного зеркала без того, чтобы не посмотреться — дурная привычка, от которой ему со временем удалось избавиться, да так, что, бывало, в конце дня он не мог вспомнить, брился ли сегодня, и, чтобы проверить, трогал щеку ладонью. О собственном теле он думал так, что, будь он женщиной, не порадовался бы, обнаружив в постели мужчину таких статей. И если не каждая реагировала на него таким образом, то лишь потому, что природа в этом отношении закалила женщин, наградив их умением быть невосприимчивыми к отвратительному. Дар столь же бесценный, сколь и способность принимать обычную любезность за вожделение. И почему только природа не даровала такого счастья мужчинам?

Ободренный этими воспоминаниями, Шмидт почистил зубы, положил в карман брюк деньги и кредитную карточку и отправился в «О'Генри». В таких ситуациях Шмидт был способен двигаться, как пума. В дверях ресторана он скинул дождевик и, держа его в высоко поднятой правой руке, чтобы скрыть лицо, проскользнул через бар. Нарочито спокойным и невыносимо медленным шагом двинулся через зал к вешалке и шел так, пока не миновал опасное место перед эстрадой. В дальнем конце зала Кэрри, привстав на цыпочки, избавила его от ноши. Шмидт пожалел, что это не тяжелый, пахнущий мокрой шерстью венецианский плащ, край которого он мог бы поднять так, чтобы осталась только узкая щель для глаз, сквозь которую он глядел бы неотрывно прямо в глаза Кэрри. Девушка проводила его к столу, откуда отлично были видны Мойры и сизое облако дыма, повисшее над их головами. Их пиршество продолжалось в полной невозмутимости — значит, отметил довольный Шмидт, маскировка сработала.

9

Зд.: состоять в любовной связи (фр.)