О Шмидте

Да, я был и остаюсь тебе заботливым папочкой и я делал для тебя все, что мог. И это было особенно нелегко тогда: приходилось разрываться между работой и маминой бедой, заниматься квартирой и домом, и при этом я старался сохранить контакт с тобой.

Ну что ж, а я твоя заботливая дочь, и я очень занята, а Джон скоро станет тебе заботливым зятем, и он занят так, как ты и представить себе не можешь!

Это он так говорит?

Это я сама вижу. Я с ним живу, ты забыл?

Говорю с тобой и все больше сомневаюсь, что нам есть какой-то смысл встречаться, и мне — приезжать к этим Райкерам, которых так взволновал мой предстоящий визит.

Папа, мы можем встретиться и поговорить после праздника, когда у меня будет время. Только вот не думаю, что в этом есть смысл, покуда ты не перестал изображать, как ты несчастен оттого, что мы с Джоном собрались пожениться пока ты не захочешь, чтобы мы с ним были счастливы вместе. Я не про последнее воскресенье. Ты не перестаешь так себя вести со дня маминых похорон. Ты совсем не разговариваешь с Джоном. Ты обращаешься к нему, только чтобы сказать какую-нибудь гадость, а в остальное время старательно его не замечаешь.

Подумай-ка! Не думал, что у тебя столько обид на меня — и новых, и старых! Нам, наверное, лучше закончить разговор, а то вовсе перестанем разговаривать.

Гроза наконец унеслась в океан, и в кухне все было желтым от солнца. Шмидту вдруг стало больно смотреть. Он повернул стул спиной к окну и закурил сигару. Торговец, с которым Шмидт вел дела, присылал ему эти сигары в коробках без марки, а реклама намекала, что это настоящие кубинские. Впрочем, Шмидту было все равно: за их цену вкус был совсем неплох. Табачная кампания, ну да! Она, видно, забыла, что Шмидт и не притрагивается к той дряни, которую продают ее клиенты. Кто бы мог подумать, что диплом с отличием по современной литературе, безупречный французский и летние практики, которые Мэри находила для нее в тех знаменитых маленьких газетках, все старания, все надежды их дочь так легко выбросит на помойку! Да, адвокаты «Вуда и Кинга» защищали ответчиков по «асбестовым делам» — Шмидту об этом напоминать не нужно, — и, конечно, гордиться тут нечем. В конце концов, они и серийных убийц пытались спасать — pro bono! [10]— от смертного приговора. Но никогда не пытались внушать людям, что асбест — это хорошо. А кроме того, какое отношение его работа или то, как его фирма покрывает накладные расходы, имеет к выбору образа жизни, который делает его дочь? Вот для самого Шмидта кто-то потрудился расчистить дорогу? Никто! И уж точно не отец.

Шмидт устал, едва способен шевелиться, кости ломило. Долго ли ему терпеть? Ему шестьдесят, при крепком здоровье. Десять лет? Пятнадцать? Или двадцать три, если проживет сколько отец? И каждый день, как этот или хуже, возможно, несравнимо хуже. Зачем они все явились к нему — застарелые душевные боли и разочарования, давно проигранные споры — и столпились вокруг, дразнясь и показывая языки? «Карьера пиарщика»! Его дочь выбрала занятие одновременно торгашеское и паразитическое. Конечно, это ее огрубило понизило чувствительность к подлости и вульгарности. Ну а брак с Райкером довершит дело. Об этом убедительно свидетельствует мелкий шантаж, которому они подвергли Шмидта. Конечно это придумал Райкер, а не Шарлотта. Интересно, а с родителями он тоже посоветовался? Пришла пора сломать твоего папашу, наверное, так он сказал ей. Скажи старику, что если не будет ходить по струнке, больше не увидит тебя. Та самая твердокаменность позиции и охотничий инстинкт — эти слова Шмидт лепетал на совещаниях, когда обрезанного паршивца принимали в партнеры.

Он услышал, как во дворе хлопнула дверца машины. Среда — не иначе, славянские чистильщицы. Побриться не получится: Шмидт слишком разнервничался, и в доме с польками не останешься — слишком расстроен. Передовой отряд в составе миссис Чельник и миссис Новак тем временем проник на кухню и подхватил Шмидта под руки. Мокрый от поцелуев, он сбежал наверх, утираясь рукавом. Постель в комнате Шарлотты не убрана. Это кстати: польки поймут, что пора сменить простыни на брачном ложе. В углу Шмидт увидел Райкеровы кеды и брошенные сверху толстые носки, нестиранные, конечно, решил он. Прихватив носки кончиками пальцев и держа на вытянутой руке, он отнес их в ванную и бросил на пол. Потом, не глядя, опустил сиденье и крышку унитаза и спустил воду — на всякий случай. На полочке он заметил снаряд для чистки десен — прежде он видел такие только на витрине в аптеке, а в доме такого до сих пор не водилось. Испугавшись замыкания и пожара, Шмидт выключил машинку из розетки. Рядом в одном стакане мокли две пластиковых насадки: одна с голубым, другая с розовым основанием. Супружеская гигиена! Пока один тужится на унитазе, другой выполняет современную процедуру промывания рта. Шмидт вернулся в спальню и сбросил на пол одеяла. И вот они, воскресные пятна, будто следы ночных поллюций на раскладушке бойскаута.

Когда Шмидт, облачившись в толстый свитер, спустился по главной лестнице в холл, там уже вовсю жужжали пылесосы. Помахав полькам рукой, а другой показывая на ухо, мол, для разговора слишком шумно, Шмидт выскользнул за дверь и благополучно избежал очередного сообщения о состоянии экземы миссис Чельник и мочевого пузыря мистера Новака — уже повод благодарить судьбу.

Рев океана он услышал еще с дороги, подъезжая к стоянке для местных машин. Истерзанный штормовыми волнами пляж превратился в узкую каменистую насыпь. Аккуратные комочки водорослей, как маленькие коричневые бутоньерки выложенные параллельными волнистыми линиями, отмечали подвижную границу бушующего моря. Шмидт сбросил туфли и зашагал на восток по кромке прибоя, где самый плотный песок. Шум волн сливался в сплошной рев: шипение откатывающейся волны, не успев умолкнуть, сменялось грохотом новой. Немыслимо было бы одолеть этот прибой, этот кипящий песок, воду, крутящуюся в момент перед новым броском на берег хаосом пенных колец. Почему он не сделал этого сразу после ухода Мэри так, как он это представлял? Это была бы сцена из фильма, вудиалленовская карикатура на Бергмана, а персонажем на экране был бы Шмидт: высокий худощавый мужчина, судя по осанке, немолодой, в легких брюках и широкой зимней куртке смотрит с берега вот в такое же — только свет сумеречный и мягкий, похоже на утреннюю зарю — море. Вот неожиданно высокая волна до колен залила его ботинки «топ-сайдер». Человек не отступает. Рукавами он отирает с лица не брызги прибоя, а слезную влагу. Потом он все же пятится на несколько шагов, смотрит направо, налево, потом на небо и бегом бросается к воде, бежит тяжело, увязая в сыром песке — мокрые ботинки, как гири, — и бросается в воду. Даже в этих смешных одеждах он действует уверенно, как опытный пловец. Будто плескаясь с внуками, он легко выскакивает на гребень и первой, и второй волны. Третья слишком велика, и он подныривает под нее и показывается на поверхности как раз вовремя, чтобы встретить следующую волну, потом следующую — и наконец преодолевает полосу прибоя и может свободно плыть. Невозможно смотреть, как тяжело и неритмично он выбрасывает вверх руки, облепленные мешковатыми рукавами, как беспорядочно, лишь по воле стихии, ныряет в волнах его голова. И вот в какой-то момент — необычность происходящего сбивает счет времени и для воображаемого зрителя и, видимо, для самого пловца — запал кончается и человек поворачивает к берегу. Он действует разумно и осторожно. Усталый пловец дрейфует на спине, внимательно следя за волнами. Но вот накатывает особенно крупная. Человек повторяет свой трюк, подныривает, но в какой-то миг не вписывается в волну, отчаянная рука срывается с ритма. На короткий, как вскрик, миг он еще раз показывается на волнах, уже не плывет, а беспорядочно бьется в воде. Потом уже ничего не происходит…

Почему он не сделал этого?

Несколько чаек стремительно промелькнули над головой. Такой ясный день! Можно разглядеть дома в Джорджике. Жаль, что кроме него никто не выбрался на пляж прогуляться по солнышку, но, впрочем, кого здесь ждать? Местные прочищают туалеты и заливают солярку в бойлерные, или рассылают счета за подобные услуги, писатели пишут или попивают кофе в кондитерских, Мойры болтают по телефону, пенсионеры, обосновавшиеся в Нью-Йорке или Париже, сейчас в своих городских квартирах одеваются к ланчу, а прочие старые пердуны утратили кто привычку, а кто и самую способность к ходьбе. Эти, должно быть, сейчас режутся в канасту в мотеле «Чайка». Мэри любила прогулки по этому бесконечному пляжу еще больше, чем Шмидт. Дорога, которая так недолго хранит отпечатки подошв; почему океан не избавил его от этого одинокого шатания, зачем голова его полна несвязных тяжких мыслей? Не хватило мужества? Видимо, так, и трусость маскируется под сожаление о теле, еще крепком и полном энергии, которое, как пес, что не желая идти у ноги хозяина, носится галопом, сжимая в зубах сдувшийся теннисный мячик, не готово кататься по океанскому дну и биться о камни, раздуваться от воды и лопаться, выпуская внутренности на корм голодным рыбам. Расе, [11]Вуди Аллен, можно выбрать не столь отвратительный способ. Есть, например, таблетки, все эти не выпитые Мэри таблетки, что так и лежат в бумажных стаканчиках. Оказалось, не все, что выписывал врач, ей было нужно. Шмидт тогда уверил себя, что сам должен хоронить Мэри, что неправильно, а в сущности, жестоко было бы бросить на Шарлотту уборку после обоих родителей, мусор мертвых, вещи, о которых невыносимо говорить. Но вскоре он осознал истинные корни своего малодушия: любопытство и стремление к одиночеству — и то, и другое неприлично, как зуд. Столько лет — по сути, всю свою взрослую жизнь — он жил рядом с Мэри. Сможет ли он в одиночку уплыть за Геркулесовы столбы и отведать яблок Гесперид прежде, чем волны сомкнутся над головой?

10

Ради общего блага (лат.

11

Зд.: иди с миром (лат.).