Люблинский штукарь

— Не буду вас больше занимать своей персоной. Мой час пробил! — сказал он и встал. Эмилия тоже встала.

— Куда ты пойдешь? Ты никого не убил…

— Не судите строго, если можете.

Яша, хромая, направился к двери. Эмилия неуверенно пошла за ним, словно бы хотела заступить дорогу.

— Тем не менее надо обратиться к врачу.

— Да. Спасибо.

Казалось, Эмилия хочет еще что-то сказать, но он, хромая, выскочил в прихожую, схватил пальто, шляпу и сам отворил дверь. Эмилия что-то крикнула, он, однако, дверь за собой захлопнул и, забыв про больную ногу, сбежал вниз по лестнице…

Глава 8

Яша какое-то время простоял в парадном — вдруг снаружи полицейский агент? Он вспомнил про отмычку. Нет, при нем ее не было — осталась во вчерашнем костюме. Но если будет обыск, дома ее обязательно найдут. «А! Все равно. Пусть арестовывают! Завтра в газетах много чего понапишут. Что скажет Эстер, когда узнает, что он вор? Песковские карманники, те потешатся от души. А Герман? Зевтл? Магда? Ее братец Волек? А Вольский? А вся шайка из „Альгамбры“?.. Самое меньшее — меня из-за ноги уложат в тюремный лазарет…» Только что он по лестнице бежал, а сейчас ногу тянуло и дергало. Яше казалось, что набрякающая стопа вот-вот разорвет ботинок. «Эмилию я тоже потерял!» — сказал он себе и вышел из подворотни, но полицейский агент его нигде не поджидал. А если он затаился на той стороне улицы? Яша решил было направиться в Саксонский сад, но ему не хотелось, чтоб Эмилия увидела его в окно. Он двинулся к Граничной и сразу снова вышел на Гнойную, где на часах в витрине увидел, что времени еще только без десяти четыре. «Господи, какой длинный день! Целый год!..» Он понимал, что надо бы немного посидеть, и ему пришло в голову снова зайти в молельню. «Что со мной? Я становлюсь набожным прихожанином». Яша остановился у ближайшей синагоги, где как раз шла вечерняя молитва. Какой-то литовский еврей возглашал Восемнадцать Славословий. Молящиеся были в короткой верхней одежде и в котелках. Яша усмехнулся. Сам он происходил из польских хасидов. В Люблине литовских евреев почти не было, но в Варшаве их всегда хватало. Они иначе одевались, иначе изъяснялись, иначе молились. Несмотря на теплый день, от синагоги тянуло холодом, с которым солнце так и не совладало. Яша услыхал кантора, возвещавшего:

— Возвратись с милостью в Иерусалим, город Твой, и пребывай в нем, как Ты сказал…

«Вот как? Они тоже хотят в Иерусалим?» — подумал Яша. С малых лет он полагал литовских полуевреями, некоей отчужденной сектой. С трудом понимал их идиш. Он увидел, что многие из молящихся безбороды. «Что толку молиться, если бреешься? — спросил себя Яша. — Вероятно, они все-таки бороду подстригают… Это не так греховно… [18]Но зачем эти уловки, коль скоро веруешь в Бога и Тору? Если Бог существует и его Тора истинна, следует служить Ему днем и ночью…. Как можно жить такой лукавой жизнью?» В бейсамедрише было битком. За всеми столами изучали Писание. Солнечный свет, проникая в окна, падал косыми столбами пыли. Молодые люди с длинными пейсами раскачивались над Гемарой, вскрикивали, пели, жестикулировали, толкали друг друга. Один кривился, словно у него схватило живот, другой крутил большим пальцем, третий быстро-быстро перебирал кисти пояса. На всех были заношенные рубахи с расстегнутыми воротами. Кое-кто не по годам был уже беззубый. У одного борода росла черными клоками: тут — клок, там — клок. У некоего коротенького человечка она огненно краснела, голова была обрита, а вдоль щек свисали рыжие пейсы. До Яши долетело его восклицание:

— Таану ло бахитим веходуло бесойрим. [19]

«Разве этого хочет Бог? — спросил Яша. — „Хитим“— это же пшеница, „сойрим“ — ячмень. Речь идет снова о торговле». Ему вспомнились антисемитские разговоры: «Талмуд учит евреев ловчить». У этого человека наверняка есть своя торговлишка. А если нет — будет. Яша отыскал свободную скамью у книжных полок. Сидеть было хорошо. Он закрыл глаза и стал вслушиваться в слова Торы. Пронзительные молодые голоса смешивались с хриплыми картавыми возгласами стариков. Кто-то кричал, кто-то бормотал. Одни читали нараспев, другие напирали на отдельные слова. Яша помнил, как Вольский однажды сказал, что, мол, он, Вольский, не антисемит, но польские евреи устроили посреди Европы маленький Багдад. Даже китайцы и арабы цивилизованней. С другой стороны, евреи, которые ходят в короткой одежде и бреют бороду, — или русификаторы, или революционеры, а зачастую и те и другие сразу. Они рабочих и эксплуатируют, и сами же их баламутят. Они — клика радикалов, масонов, атеистов, интернационалистов, жаждущая все захватить, всюду доминировать, всем воспользоваться и все оплевать…

Внутри Яши все молчало. Хотя он сам скорей принадлежал к бритолицым, однако ощущал их более чужими, чем старозаветных. С детства он жил среди благочестивых, набожных хасидов. Эстер вела еврейский дом и кошерную кухню. Возможно, эти евреи и были во мнении маскилов азиатами, но у них оставались хотя бы вера, духовный очаг, история, надежда. А что обрели ассимиляторы? Ничего своего, только чужое. Тут они говорили по-польски, там по-русски, а еще где-то по-французски или по-немецки. Целыми днями просиживая у Лурсе, Семадени, Страсбургера, они попивали кофе, курили сигары, читали бесчисленные газеты и журналы, рассказывали анекдоты и смеялись смехом, который никогда Яше не нравился. Они вели собственную мировую политику, вмешивались в чужие дела, устраивали беспорядки, хотя жертвами этих беспорядков всегда оказывались их братья — евреи малоимущие… Женщины ассимиляторов мозолили глаза неевреям своими мехами, бриллиантами, страусовыми перьями, декольте…

Странное дело, стоило Яше оказаться в синагоге, и сразу начались счеты с самим собой. Да, он отошел от кошерных евреев, но к трефным ведь не примкнул. Сейчас Яша потерял все: Эмилию, заработок, здоровье, дом, возможность заграничной карьеры. Ему вдруг вспомнились слова Эмилии: «Видно, у вас какие-то заслуги перед Господом, раз он взыскивает с вас незамедлительно». На небесах ему засчитывали все. Потому, вероятно, что он никогда не переставал воровать. Но чего там от него хотят? Сегодня утром за молитвой Яша это знал — чтобы он стал евреем, каким были его отец и дед… Сейчас его снова терзали сомнения. Зачем нужны Господу эти лапсердаки, пейсы, ермолки и пояса? Сколько еще следует корпеть над Талмудом? Сколько новых приговоров (диним) должен на себя повесить еврей? И как долго еще ожидать Мессию, которого ждут уже две тысячи лет. Бог — это одно, а догматы выдумали люди. Но можно ли служить Богу без догматов? Как, скажем, он, Яша, дошел до нынешней жизни? Он ведь не завел бы все свои любови и не нажил бы свои неприятности, если б носил талес-котн и молился трижды в день. Религия подобна армейскому уставу — она требует дисциплины. Голая вера, вероятнее всего, приводит к греху… Эта синагога напоминала казарму, где муштровали солдат Господа…

Яша не мог в ней больше оставаться. Его и знобило и лихорадило. Похоже, у него поднялась температура. Он решил ехать домой. Пусть арестовывают. Он готов испить чашу до дна…

Прежде чем уйти, Яша взял наугад книгу с полки, открыл где открылось и глянул на страницу, как это делал его отец, когда не знал, как поступить. Это были «Пути мира» раввина Ливы из Праги. На правой странице стоял стих Писания: «Закрывает глаза свои, чтобы не видеть зла», а также толкование Гемары: «Такой человек тот, кто не смотрит на женщин, когда они моются». Яша потихоньку вспоминал древнееврейские слова. Он понял их смысл — дисциплина необходима. Если не «смотрит», не возжелает, а если не возжелает — не согрешит. И наоборот, если нарушишь дисциплину подглядыванием, нарушишь и седьмую заповедь… Он сразу наткнулся на стих, соответствовавший его мыслям…

Яша поставил книгу на место, но тут же взял ее снова и поцеловал. По крайней мере книга что-то требовала, у нее для него был хотя и нелегкий, но путь. Мирские книги с него, как правило, ничего не спрашивали. Из них следовало, что он может убивать и себя и других. Яша встречал в кофейнях, кондитерских, театрах всяких писателей. Они целовали дамам ручки, сыпали комплиментами и всегда имели претензии к издателям и критикам…

18

Бритье бороды благочестивым людям запрещено. Пользование ножницами считается злом меньшим. У реформированных евреев вполне допустимо.

19

Буквально: «Ему вменяли пшеницу, но он признал только ячмень!» ( древнеевр.). Что-то вроде поговорки: «Ему говорят одно, а он другое».