Страница 3 из 44
— Вертеть ногами бочку и крутить сальто.
— И всё?
— И всё.
— Мне показывали варшавскую газету. Там было насчет твоей персоны. Хо-хо! Тебя сравнивают с фокусником, который выступал перед Наполеоном Третьим. Представляю, какой обман зрения ты людям устраиваешь!
Яша поморщился. Он не любил всести разговоры о своих делах и, какой-то миг поколебавшись, решил было не отвечать, но громко сказал:
— Я никого не обманываю.
— Ты глотаешь шпаги на самом деле?
— На самом деле.
— Расскажи своей бабушке.
— Дурак набитый, как можно обмануть глаза? — возмутился Яша. — Услыхал где-то про обман зрения и повторяешь. Что значит обман зрения? Шпага входит в глотку, а не в карман жилетки.
— Железо идет тебе в горло?
— Сперва в горло, потом в желудок.
— И ты живой?
— Пока да.
— Яша, не проси, чтоб я в это поверил.
— А мне какое дело, во что ты веришь!..
Яша решил, что с него довольно. Ему вдруг стало ясно, что Шмуль — человек заурядный и своей головой думает мало. «Они собственным глазам не доверяют», — размышлял он с досадой. Что же касается Енты, жены Шмуля, он знал о ней такое, от чего бы этот дурень сошел с ума. Что ж, все что-то скрывают. У всех тайны. Узнай, скажем, люди, что происходит с ним, Яшей, его давно бы упрятали в сумасшедший дом.
Опускались сумерки. За городом было еще светло, но в улочках меж домов уже стемнело. В лавках зажигали свечи, масляные и керосиновые лампы. В долгополых лапсердаках и грубых сапогах шли к вечерней молитве бородатые евреи. Появился молодой серпик — луна месяца Сивана. Хотя солнце целый день пригревало, на улицах не просохли предпасхальные лужи. По сточным канавкам текла вонючая вода. Пахло навозом и парным молоком. Изо всех труб шел дым; в каждой кухне пылал огонь. Хозяйки готовили ужин — бульон с гречкой, мясное с гречкой. Яша попрощался со Шмулем и направился домой. В мире повсюду аж кипело. Каждый день варшавские газеты писали о войнах, революциях и кризисах. Из деревень изгоняли евреев, и многие поэтому уезжали в Америку. Люблин, однако, оставался в ненарушимой безмятежности. Некоторые здешние синагоги стояли со времен Хмельницкого. На кладбищах покоились раввины, составители комментариев, законоучители и святые — каждый под своим камнем или охелом. Не отказались в Люблине и от исстари заведенных порядков: женщины занимались торговлей, мужчины постигали Писание.
До праздника Швуэс оставались считанные дни, но мальчишки в хедерах уже налепили на окна рисунки и вычинанки [2]из бумаги, а на подоконниках расставили птичек из пустой яичной скорлупы и теста. Дома в честь дня дарования Торы украшали листья и ветки, привозимые крестьянами из деревень.
Яша заглянул в дверь какой-то синагоги. Шла вечерняя молитва, и как раз говорились тихие Восемнадцать Славословий. Евреи, служившие своему Создателю круглый год, били себя в грудь: «согрешили…», «виновны…». Одни воздевали к небесам руку, другие закатывали глаза. Старик в лапсердаке и высокой шапке, надетой поверх двух ермолок: одной сдвинутой ближе ко лбу, другой — к затылку, взяв в горсть белую бороду, всхлипывал. По стенам в дрожащем свете единственного в подсвечнике поминального огня ходили тени. Яша постоял какое-то время в дверях, вдыхая мешанину запахов — воска, жира и чего-то прогорклого синагогального, знакомого с детства. Евреи — сколько их было — обращались к Господу, которого никто из присутствующих никогда не видел. И хотя Он насылал на них напасти, нужду, голод, погромы, молящиеся именовали Его милосердным и достохвалимым, а себя избранным Его народом. Яша всегда удивлялся столь неколебимой вере.
Он немного постоял, а потом пошел дальше. Фонарщик длинным шестом зажигал газовые фонари, но от этого не делалось светлей. Казалось, им недостает света осветить самих себя. Было непонятно, зачем открыты лавки, если не видать покупателей. Лавочницы в платках на бритых головах вязали мужьям носки или шили одежки и рубашечки внукам. Яша знал всех. Выдаваемые замуж в четырнадцать-пятнадцать, они к тридцати становились бабками. Пришедшая прежде времени старость коверкала лица, лишала зубов, наделяя всех этих женщин старушечьим добродушием и умильностью.
Яша, хотя он, как его отец и дед, здесь родился, был всему этому чужд, но не потому, что отошел от еврейства, а потому, что ощущал себя чужим повсюду: и тут, и в Варшаве, среди евреев и неевреев. Все были у себя дома, он оставался скитальцем. У всех были дети и дети детей — он никого после себя не оставит. У всех был Бог, праведники и наставники, у него же — сплошь сомненья. Все готовились после кончины попасть в рай, он, исполненный страха, — в юдоль смерти. Что там, на той стороне? Есть ли душа? Что с ней бывает, когда она расстается с телом? С детства он был наслышан о дибуках, духах, вурдалаках и прочей чертовщине. С ним тоже приключалось много такого, чего так просто не истолковать. Но что из того? И он все больше бывал растерян и замыкался в себе. Силы и страсти, мятущиеся в его душе, повергали Яшу в замешательство.
Он шел, а впереди в темноте ему чудилось лицо Эмилии: узкое, смуглое, с черными, как бы еврейскими, глазами, коротким славянским носом, ямочками на щеках и девичьим лбом. Волосы ее были гладко зачесаны наверх, темный пушок оттенял верхнюю губу. Она улыбалась смущенно и вместе с тем чувственно, а глядела пытливо и вопрошающе, словно светская дама и сестра одновременно. Хотелось протянуть руку и коснуться ее. Воображение ли было столь живо, или Яша на самом деле видел Эмилию? Облик ее стал отдаляться, словно хоругвь в процессии, а он различал даже пряди в прическе, кружева вокруг шеи, сережки в ушах. И ужасно хотелось окликнуть ее по имени. Яша пережил немало приключений, но с Эмилией все складывалось по-другому. Его тянуло к ней во сне и наяву. Сейчас, отоспавшись после поездок, Яша не мог дождаться конца Швуэс, чтобы вновь оказаться в Варшаве. Он пытался утолить свой пыл в объятиях Эстер, но ничего из этого не получалось.
Яша с кем-то столкнулся. Перед ним стоял возникший словно из-под земли водонос Хаскель с ведрами на коромыслах. На рыжую его бороду откуда-то падал свет.
— Это ты, Хаскель?
— А кто же?
— Так поздно носишь воду?
— Как еще заработать на праздник?
Яша достал из кармана серебряный двугривенный.
— Держи.
Хаскель за монеткой не потянулся.
— Почему вдруг? Я милостыню не прошу.
— Это не милостыня, а твоему сыну. Пусть купит себе булочку.
— Ну… спасибо…
Заскорузлые пальцы Хаскеля коснулись Яшиных.
Он добрался до дому и заглянул в окошко. Обе девушки шили белье для какой-то невесты. Пальцы в наперстках быстро продергивали нитку. Рыжие волосы одной словно бы пылали в свете лампы. Эстер подбрасывала у печки сосновые ветки под треногу, на которой варился ужин. Посреди комнаты стояла квашня с тестом, укрытая тряпками и подушкой. Эстер заранее поставила тесто, собираясь печь к празднику сдобу и булки. «Как можно ее бросить? — подумал Яша. — Все годы она мне единственная опора. Если б не ее преданность, меня давно бы закрутило, как лист на ветру…»
Он не сразу пошел в дом, а прошел коридорчиком к конюшне взглянуть на лошадей. Двор выглядел островком деревни. Трава была мокра от росы. От яблок на яблонях, хотя еще зеленых и незрелых, шел яблочный дух. Небо казалось ниже и гуще усеяно звездами. Едва Яша ступил во двор, где-то высоко в небесах, чертя огненный след, сорвалась и упала звезда. Воздух, сладкий и терпкий, был полон шелестов, возни, пиликанья, внезапно переходившего в звон. В траве шмыгали полевые мыши и угадывались кочки, нарытые кротами. Птичьи гнезда прятались в ветвях деревьев, за стрехами амбаров и сеновала. На чердаке спали куры. Всякий вечер птица тихо ссорилась из-за места на шестке. Яша глубоко вдохнул. Было невероятно, что каждая звезда больше Земли и до нее миллионы миль, а если выкопать яму глубиной в тыщи верст, можно докопаться до Америки… Он отворил конюшню. Лошади казались по-ночному большими и таинственными. В глазах их с расширенными зрачками мельтешили искорки огня и маленькие золотинки. Яша вспомнил слова отца (да будет благословенна его память!), что животные способны различать злых духов… Сам Яша полагал, что Божьи твари угадывают мысли, ведают людские горести, чувствуют приближение напастей и смерти. Яша умел даже их гипнотизировать… Вороная махнула хвостом и стукнула копытом, свидетельствуя привязанность живой твари к хозяину.
2
Вычинанки — узорно вырезанные из бумаги орнаменты или картинки ( польск.).