Кисмет

— Моли?! — Она удивленно уставилась на меня, поставила чашку и с любопытством оглядела свой наряд.

— Я это купила неделю назад.

— Ну и что? Наверное, на фабрике платье чем-то обработали. Извини, но от него ужасно воняет.

Она опустила голову и принюхалась к воротнику.

— Ничем не пахнет… Это мои духи.

— Духи?!

— Ну да, духи! Называются «Иссей Мияке», если уж хочешь знать точно.

— Не верю.

Я действительно не поверил, приняв ее объяснение за старую археологическую шутку. Может быть, так пахло от Клеопатры, когда та, пытаясь избавиться от прыщей, натиралась перебродившим козьим дерьмом.

Джина покачала головой.

— Слушай, Каянкая! Когда ты, наконец, заведешь себе женщину? Сейчас ты меня еще спросишь, не буфера ли у меня впереди.

Я, было, открыл рот, чтобы ответить ей, но сразу же замолк. Все понятно: Слибульский не счел нужным проинформировать свою подругу о том, что в его гараже стоит машина рэкетиров стоимостью в сто тысяч марок, а относительно моей личной жизни — тут уж он постарался наплести Джине с три короба. Представляю, как они вечером перемывали мне косточки. Ах, этот бедняга, всегда один в своей квартире, — дорогая, подай масло, — как же плохо жить одному, — да, но он не так прост, как кажется, и для совместной жизни не подарок, — оставь, я сама вымою посуду, — ах, Джина…

Уже сидя в «фиате» Джины, когда мы ехали в город, я сказал:

— Кстати, о запахах…

— Да-да-да, — забормотала она, и мне стало ясно, что эта тема закрыта.

Джина проехала мимо моего дома, поцеловала меня в щеку, пригласив на прощание заглянуть к ним… когда-нибудь. Когда «фиат» завернул за угол, я посмотрел на свои окна на втором этаже. Одно окно было открыто. Неужели я сам забыл его закрыть?

На первом этаже дома грязновато-белого цвета постройки шестидесятых годов находилась овощная лавка, владелец которой был одновременно и нашим управдомом. Несколько лет назад он баллотировался как кандидат от республиканцев и одно время всеми силами пытался выставить меня из квартиры. Тогда я вынужден был спускать воду в туалете в четыре часа утра, чтобы он не заявил на меня в полицию за нарушение тишины в доме. Потом произошло воссоединение Германии, и наш управдом после двухмесячной эйфории радости, выражавшейся у него в том, что он каждый второй вечер напивался и орал национальный гимн, осыпая меня ругательствами, вдруг, по неведомой мне причине, успокоился, затих, и образ врага, которого он видел в моем лице, куда-то растворился. Появилось понятие остлер [1], которых зеленщик, хотя и видел лишь по телевизору, стал почему-то сильно ненавидеть. Не могу забыть, как однажды утром, выйдя из своей лавки, он, жуя полусгнившее яблоко, ни с того, ни с сего набросился на меня со словами: «Нет, вы только посмотрите на него! Понаехали тут всякие. Восточный сброд! Вот они — издержки солидарности. Пользуются нашей демократией и жрут наше добро!» Я совершенно онемел от неожиданности: впервые причиной его брюзжания оказалась не только моя персона. Непроизвольно уставившись на яблоко, я, словно в трансе, не нашел ничего лучшего, чем поддакнуть ему: «Ну и дела!» Так, без всякого перехода, наши отношения плавно перетекли совсем в иное русло. Заговорщицки наклонившись ко мне и словно желая предостеречь, он сообщил: «Скоро еще не такое начнется! Помяните мое слово — они нам еще покажут!»

Так и сказал — нам. До сих пор при встрече со мной он употреблял только местоимения «мы» и «вы», желая подчеркнуть, что столкнулись не управдом с квартиросъемщиком, а представители разных народов и даже рас и нарушение покоя после двадцати двух часов будет иметь последствия глобального масштаба. И вот мы оказались с ним, так сказать, плечом к плечу в одной лодке, в мутном потоке остлеров! Зеленщик-то наверняка был убежден, что издержки солидарности оплачивает он один, а моя Турция только пользуется ее плодами.

Но как бы то ни было, с того дня мы стали здороваться друг с другом, а когда спустя некоторое время умерла его жена и он начал приводить к себе в квартиру русских проституток, то окончательно ко мне потеплел. Объяснялось это в основном его стыдливостью, потому что благодаря тонкому потолку новостройки я стал свидетелем его регулярных любовных свиданий. Мы с ним даже как бы породнились, поскольку в его тупом сознании Турция, граничащая с Грузией, в значительной степени ассоциировалась с Россией.

Сегодня, войдя в овощной магазин, я, как всегда, радостно поприветствовал его:

— Привет!

Он быстро отложил газету — вероятно, изучал рубрику объявлений интимных услуг. Была пятница, и зеленщик, по-видимому, хотел вызвать на завтра проститутку. Я между тем взял за правило в субботу вечером не слишком рано возвращаться домой. Обычно в этот день я посещал Дебору.

Он подошел к прилавку, маленький и тщедушный, поправил жидкие белесые волосенки и уставился на меня своим ставшим уже привычным заискивающим взглядом. Вообще-то мы всегда избегали смотреть в глаза друг другу. Глаза — это словно витрины наших оружейных складов, защищающих нас от оскорблений, подлостей и неприязни других людей. Инстинктивно чувствуя это, мы оба предпочитали приветствовать друг друга на лестничной клетке, а не вести долгих пустых разговоров и выработали ряд уловок и трюков, чтобы не смотреть в глаза друг другу.

— Ну и погода! Еще только май, а все уже ходят в майках с короткими рукавами, — сказал сосед, глядя на мои руки, а потом — через мое плечо — на улицу. — Кажется, гроза собирается. Небольшой дождичек не помешал бы!

Я оглянулся и тоже посмотрел, что делается на улице. Нам опять удалось избежать встречных взглядов: несмотря на то, что мы стояли рядом, можно было сосредоточить взгляд на припаркованных к дому машинах, а потом перевести его на груды пустых коробок. Когда шел дождь, лавочник брал с собой промокшие ботинки, чтобы было на что смотреть. Поздней осенью он не отрывал взгляда от вьющихся вокруг фруктов ос, а по утрам внимательно наблюдал процесс растворения сахара в чашке кофе. Я же не мог придумать ничего лучшего, как опустить голову и задумчиво почесать в затылке.

Коротко выразив свое отношение к погоде, я спросил, не слышал ли он рано утром подозрительного шума в моей квартире.

— Вижу, ночь вы провели нескучно, верно? — подмигнул он. — Не беспокойтесь. Я уже не спал.

— С чего вы взяли, что я нескучно провел эту ночь?

— Ну, это… — Он игриво ухмыльнулся. — Когда не можешь попасть ключом в замочную скважину собственной двери, значит, до этого хорошо провел время, не так ли? Ну, дело житейское. В такую погоду организм оживает. Сейчас тут тепло, как у вас на родине.

— Хм. Разве я открывал дверь?

В этот момент шея его вытянулась, и он с удивлением посмотрел мне прямо в лицо, но быстро перевел взгляд на коробки с фруктами.

— Вы что, не ночевали дома?

— Я ночевал у своих друзей и только что вернулся.

— Да? Очень странно. Мне показалось, что кто-то был у вашей двери примерно в шесть утра.

— А в квартире?

— В квартире? Вроде бы никаких шагов не было слышно, обычно…

Ему страшно хотелось узнать, что со мной было этой ночью, но спросить не решался. С тех пор как к нему стали ходить проститутки, лавочник не вмешивался в мою частную жизнь.

— Пожалуй, пойду, посмотрю, что у меня там делается, — сказал я, затем попрощался, глядя на коробки, и, не дожидаясь ответа, пошел к своей двери.

Внешне замок выглядел как обычно. Если кто-то и пытался проникнуть в квартиру, то действовал без взлома. Я сунул ключ в замочную скважину. Закрыто на два оборота, как всегда. Я толкнул дверь и заглянул в маленькую квадратную прихожую с вешалкой и батареей пустых бутылок. Некоторое время постоял на пороге, не заходя в квартиру, и прислушался. Наконец вошел внутрь, обошел кухню, две комнаты, ванную и вспомнил, что оставил окно открытым, потому что из раковины в кухне чем-то воняло и я решил проветрить помещение. Возможно, бандиты собирались проникнуть в квартиру, попробовали открыть своими ключами — авось случайно подойдут — и снова исчезли?

1

Восточные немцы. — Примеч. пер.