Кисмет

— Спасибо, Слибульский, но, честно говоря, Ромарио полный кретин, и все случилось из-за его глупости. За все надо платить. К тому же я должен знать, кто были эти типы, которых мы уложили. Нельзя же просто так пристрелить человека и не знать кого. Лично я так не могу.

Слибульский спокойно вел машину, глядя вперед. В слабом свете, отбрасываемом панелью электроприборов, я не мог видеть выражения его лица. До следующей деревни мы ехали молча.

— Да, — произнес он наконец, — когда находишься в полном дерьме, не стоит корчить из себя лордов. Эти парни оставили нам не слишком много вариантов. Тебе остается сделать три вещи: забыть мое имя, оплатить аренду моими бабками и, как только отвезем бразильца в аэропорт, ехать ко мне. В доме полно еды, ты можешь отдохнуть на диване.

— Домашний сыр есть?

— И целый ящик пива в холодильнике, — кивнул Слибульский.

Когда впереди показались франкфуртские небоскребы, я глубже вжался в сиденье, радуясь его огням, сверкающим рядом с луной на ночном небе. Каждый раз при въезде во Франкфурт у меня на миг щемило сердце при виде города. Обычно картина излучающего мощь мегаполиса с плотно стоящими друг к другу небоскребами, подавляет и ошарашивает человека, но если где-то в этой гуще у него есть свое, хоть крохотное, пристанище, то невольно возникает иллюзия причастности к этому гиганту, дающая возможность почувствовать себя таким же крупным и значительным. Однако на этот раз от этих бетонных гигантов исходило что-то иное. Проезжая мимо башни Франкфуртской ярмарки и оглядывая снизу вверх фасад здания, которое, кажется, возвышалось до самого неба, я впервые после кровавой бойни испытал чувство покоя. Возможно, в подсознании кто-то нашептывал мне: что ты вместе с твоими ничтожными проблемами по сравнению с такой глыбой? При виде такого гиганта понимаешь, что есть на свете вещи посерьезнее, чем два мертвых рэкетира. И к этому чувству примешивалось еще одно: ведь этот гигант — часть моего дома, где есть место и для меня. Я здесь не один, и у меня есть друг, у которого можно переночевать и поесть, а неизвестная мне мафия сама виновата — сунулась в чужой дом и справедливо получила по мозгам!

Вот какие патриотические чувства я испытывал в этот момент. Несколько знакомых полицейских наверняка удивились бы моему патриотизму и, вероятно, перестали бы мне «тыкать».

Но сегодня ночью на франкфуртском небе сияли не только огни небоскребов. Проезжая мимо вокзала, я собрался было спросить Слибульского, есть ли ночные рейсы в южном направлении, как вдруг увидел поверх крыш зданий красный отблеск, причем в той части города, где находилось заведение Ромарио. Часто задним числом некоторые любят говорить, что предвидели опасность, на самом деле — они просто боялись. Я сразу все понял. Чем ближе к «Саудаде», тем сильнее пахло гарью. Когда мы повернули на улицу, на одном из углов которой семь лет развевался бразильский флаг, в нас полетела копоть. Улицу перегородили. Справа и слева стояли зеваки. Впереди полыхали синие языки пламени: горел бразильский ресторан «Саудаде».

Мы остановили машину перед заграждением и стали наблюдать, как между лестницами, пожарными рукавами и насосами орудуют пожарники. Из многочисленных шлангов хлестала вода, заливая пламя. Четырехэтажный дом старой постройки с дощатыми полами и деревянными оконными рамами был до третьего этажа охвачен огнем. Из соседних домов на улицу высыпали заспанные жители с завернутыми в одеяла детьми, растрепанные мужчины в домашних халатах, женщины с хозяйственными сумками и мешками. Одна проститутка спорила с клиентом, не желавшим платить за прерванный визит, а подвыпивший гражданин предлагал снующим повсюду пожарникам банки с пивом из пакета, словно его поставили сюда для раздачи пайков участникам марафона.

Когда пламя охватило и четвертый этаж, Слибульский повернул ко мне голову:

— Что будем делать?

Пять часов назад мы выехали на дело, выпив у ларька по дороге бутылку водки, потом устроили засаду, втиснувшись в шкаф у Ромарио, и пребывали, в общем и целом, в неплохом расположении духа. Конечно, паршивая работа, но всякую работу можно пережить при хорошем чувстве юмора. Стоит ли волноваться из-за двух паршивых рэкетиров, которые даже не открыли рта. Что ни говори, Ромарио надо было выручать из беды, и бандиты получили по заслугам.

— Как думаешь, он успел выбраться? — Слибульский повел бровью.

— Он же был пьян в стельку.

Я зажег сигарету. Руки дрожали.

— Меня сейчас вырвет.

— Я же сказал тебе, что эти типы на полпути не остановятся.

— Как им удалось так быстро обо всем узнать?

— Может, в машине был третий?

Я раскрыл рот, уставившись на Слибульского как на фокусника, выпустившего голубя из рукава… Конечно! Как это мы раньше не догадались? Как это не пришло нам в голову?

— Да, мы полные идиоты.

— Слушай, мы были не в себе. Два трупа. Если и был третий, мы все равно ничего не могли бы изменить.

— Надо было взять Ромарио с собой.

— Лучше бы этот говнюк заплатил им шесть штук.

Слибульский с самого начала был убежден, что за «крышу» всегда надо платить. «Крыша» была, в сущности, ничем иным, как налогом за спокойствие и безопасность. Он, как никто другой, знал это. В свое время, работая вышибалой в борделе, Слибульский также обеспечивал круглосуточную охрану проституток, за что они должны были отстегивать ему, наряду с оплатой паршивой комнатенки. О том, как проходили расчеты, он предпочитал не рассказывать.

— Но он этого не сделал, — продолжал Слибульский, — вот и поплатился. Ему следовало знать, как обращаться с этими типами. Так, ну а теперь нам здесь нечего делать. Поехали домой!

— Да, но имей в виду: тот, кто поджег дом еще наверняка здесь. Как он может упустить такое зрелище?

— Ну и что? Ты думаешь, он стоит тут с зажигалкой и ждет, чтобы его повязали? Слушай, хватит. Поехали.

Слибульский завел мотор, и мы тронулись. Я не протестовал. Действительно, делать здесь было нечего.

Через два квартала признаки пожара исчезли за домами и световой рекламой. Проезжая через мост к Заксенхаузену, я увидел, как небо на востоке уже посветлело. Вспомнил однокомнатную квартирку Ромарио в западной части города: фотообои, изображавшие бразильский пляж с пальмами, кровать с продавленным матрасом и серой простыней в пятнах. Слибульский ошибался, считая, что Ромарио мог без труда заплатить шесть тысяч. Он вкладывал все деньги в «Саудаде», в свою «возлюбленную», как он называл ресторанчик. Правда, кроме крестьян и жителей провинциальных городков, приехавших во Франкфурт на выходные и решивших провести конец недели в ресторане с экзотическим ужином в районе «красных фонарей», прихлебателей, как я, и кучки бразильских трансвеститов, вряд ли кто хотел лицезреть «возлюбленную» Ромарио. С понедельника по четверг ресторан пустовал. Хотя Ромарио и хранил кастрюлю для приготовления праздничных блюд величиной с дождевую бочку и всеми силами противился использованию ее в качестве тары для транспортировки трупов, все это была лишь жалкая показуха отчаявшегося человека. В «Саудаде» никогда не было праздников, не говоря уж о таком количестве гостей, которые могли бы осилить подобную кастрюлю супа. Персонажи, посещавшие «Саудаде», не разменивали себя на такую жидкость, как суп. Если кто-то взломает дверь в его квартиру, думал я, пусть хотя бы найдет там застеленную свежим бельем кровать.

Мы вынесли во двор из гаража Слибульского кучу старых, сломанных тележек для мороженого, поставили туда принадлежавший рэкетирам БМВ и поднялись в квартиру. Слибульский достал из холодильника ящик пива, и мы устроились в гостиной у окна. Аппетит начисто отсутствовал, не говоря уже о том, что его не вызывал домашний сыр — пожелтевший, вонючий, выглядевший словно много лет пролежавший в резиновом сапоге ороговевший кусок мозоли. За окном светало. Мы выпили, глядя, как первые лучи солнца освещают крыши домов. Мы слишком устали, чтобы говорить, и были слишком возбуждены, чтобы сразу лечь спать. Когда солнце стало светить в окно, и улица огласилась криками детей, отправляющихся в школу, Слибульский встал, швырнул одеяло на софу и скептически пожелал мне «спокойной ночи». Я дождался, когда последняя кружка пива возымеет нужное действие, и тоже поднялся со стула. Шатаясь, проковылял по комнате и плюхнулся на софу. Интересно, думал я, закрывая глаза, что скажет Джина, увидев меня лежащим в ботинках на обтянутом льняной тканью диване.