Брик-лейн

— Мне судить, что радикально, а что нет.

«Радикально» было для Назнин новым словом. Она так часто слышала его от Карима, что уже начала понимать его значение: просто еще один синоним слова «правильно». И не смотрела больше на него исподтишка, а когда он ловил ее взгляд, не отворачивалась.

— Ты постоянно работаешь, — сказал он однажды.

— Пуговицы сами не пришьются.

— Поговори со мной. Отложи работу.

— Я лучше тебя послушаю. Говори ты.

Карим взял пригоршню пуговиц для лифчиков из картонной коробки. Положил их в передний карман. Собрал оставшиеся пуговицы, отправил туда же. Назнин почувствовала струю тока от сосков до пальцев на ногах. Не шелохнулась.

— Знаешь о наших братьях в Египте?

Карим взял на столике журнал и поискал нужную страницу.

Назнин старалась не думать о пуговицах. Но ни о чем другом она думать не могла. Почему он их взял? Почему положил в карман? Вся ее кожа натянулась на тысячи тончайших шелковых нитей, за каждую тянули, и каждая, натягиваясь, впрыскивала боль.

Карим рассказал о Египте, о притеснении, о тюремных заключениях, о трусящем перед американцами правительстве, и оба притворялись, что он не прочел это все только что в журнале. Назнин подумала о Шану с его книжками. Так много прочитал, а толку никакого.

— Как все грустно, — сказала она.

— Туми ашол котха койсо. Да. Господи. Как ты права.

С ним рядом она чувствовала, что сказала что-то весомое, провозгласила что-то новое.

Шану с его книгами. Сколько всего знает, а вид у него бестолковый.

Карим вытащил пуговицы и положил их обратно в коробку. Зазвонил телефон, он открыл его, посмотрел на номер и отключил звонок. Значит, звонил отец. Теперь телефон у Карима поменьше, потоньше, и Карим теперь не может отвечать на звонки отца. Золотая цепь на шее стала толще.

Назнин приступила к работе, но Карим все не мог успокоиться. Прошелся вокруг стола — хоть и не так свободно, как по сцене: слишком много преград на пути. Посмотрел в окно, но ничего интересного там не происходило. Внимание привлек сервант. Карим наклонился, открыл его. Вытащил глиняного льва и тигра, потом фарфоровую статуэтку девочки в танце. Потерял к ним интерес, поставил их обратно, забыв закрыть сервант. Секретер набит книгами. Карим взял пару книг и повертел в руке, словно, взвесив книгу, можно о ней что-то сказать. Пошел в дальний угол комнаты и стал возле тележки. Она завалена файлами. Там же и клавиатура от компьютера, которую Назнин убрала, чтобы освободить место на столе. Карим подтолкнул тележку ближе к стене. Вернулся к дивану, сбросил кроссовки и лег.

Пальцы ее дрожали, и работать она не могла. Карим потер шею. Закрыл глаза. Покачал вверх-вниз правой ногой. Если Шану ерзал, значит, он нервничал. Если Кариму не сидится на месте, значит, в нем бурлит энергия. На несколько секунд Назнин беспомощно растворилась в желании. Рот у нее приоткрылся, взгляд рассеялся.

— Когда я был маленьким ребенком…

Карим сел и положил ноги на кофейный столик. Он словно заявлял свои права в этой комнате и отмечал своим присутствием каждый предмет.

— Если ты хотел стать крутым, нужна была особенность, надо было быть немного светлее, немного темнее, отличаться. Даже когда все только началось, всякие бангра и тому подобное, на волне оказались пенджабы и пакистанцы. А не мы, понимаешь? Если ты хотел стать крутым, надо было перестать быть самим собой. Бенгальцем. Понимаешь?

— Да, — ответила Назнин. Но не поняла, о чем он. Ей хотелось быть востребованной.

— И смотреть мне было не на кого.

— Только на отца.

— Именно.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и она не отвела взгляд. Как обидно, что глаза у нее так близко посажены.

— Именно, — повторил он, — сейчас все по-другому. Для молодых. А нам надо было стоять на своем.

В ванной, под сип холодной воды из страдающего недержанием крана, Назнин рассматривала волосы на ногах. Волосы тонкие, редкие, но все равно заметные. Она провела рукой по голени. На потолке сырость нарисовала маленький цветочек. Назнин представила, что штукатурка вдруг осыпается в ванную и покрывает ее белой пылью с головы до ног. Услышала шаги и спуск унитаза. Женщина наверху за ночь три-четыре раза встает в уборную. В этом уже нет ничего необычного.

Назнин вспомнила о списке покупок (надо дописать оловянную фольгу, горчичное масло и семена фенхеля). Что, если самой оштукатурить потолок в прихожей, насколько это трудно? Вспомнила о списке дел, которые у себя на стену крепит Шахана, и как быстро она ставит галочки. Назнин заглядывала в ее тетради:

«Здесь ты еще не закончила».

Или:

«А здесь ты все написала?»

Шахана показывала ей красные отметки — учитель поставил. На столе у нее красная ручка. Биби начала грызть ногти. Назнин проговорила про себя письмо Хасине. Сосчитала деньги в тайничках. И когда уже больше не могла сдерживаться, начала думать о Кариме. Вспомнила о его плечах, порадовалась, что они не костлявые. Подумала о маленькой плоской родинке на правой щеке, вспомнила, как поразилась тому, что заметила ее только на этой неделе. Подумала о его уверенности, о том, как он идет напролом там, где другие разворачиваются и спотыкаются. Но самое главное, подумала она, то же самое ищут и Хасина, и Шану, но не находят. А он просто взял и нашел. Свое место в этом мире.

Назнин сидела в ванне, пока вода совсем не остыла, потом взяла бритву Шану, намылила ноги и начала бриться.

На следующий день Назнин возвращалась с детьми из школы и увидела во дворе, куда запрещен въезд на транспорте, полицейский фургон. Дверь была открыта, внутри полицейский поглаживает собаку, которая дрожит от нетерпения сорваться с поводка. Четверо полицейских повернулись спиной к двоим из «Львиных сердец». На полицейских рубашки с коротким рукавом и шлемы, такие огромные, как сахарные головы на витрине. Несколько молодых бенгальцев стоят плечом к плечу, глядя на полицию в упор. Вопрошатель в центре.

Парень с листовками, помоложе, сделал шаг вперед, поднял палец вверх и снова отступил назад. Вопрошатель тоже двинулся вперед, но парни рядом удержали его, да и он сам явно хотел, чтобы его не пустили. Полицейские пошутили. Их рации щелкали, шлемы скрывали глаза.

Шахана шла немного впереди. Когда она проходила мимо парней, двое обернулась ей вслед. Она тоже посмотрела на них и тряхнула головой. Назнин пожалела, что Шахана не надела брючки. Но сегодня Шану приказал им надеть юбки без брюк. Вчера же девочкам велено было под школьную форму надеть брючки. Все зависело от того, на кого в данный момент злился Шану.

Если в руках у него была листовка от «Львиных сердец», он приказывал дочерям одеться традиционней. Его не запугают эти неучи, которые ненавидят мусульман.

Если он видел девушек в хиджабах, то его злило невежество неучей. И тогда девочки шли в школу в юбках.

Иногда он оправдывал и тех и других: «Несчастные эти белые: понимаешь, они отовсюду чувствуют угрозу. А наша молодежь бунтует. Молодежь всегда бунтует. Если родители либеральны, то молодежи приходится отказываться от либерализма, чтобы бунтовать».

И тогда Назнин и девочкам предоставлялось право самим выбрать, что надевать в школу.

Они поднялись в квартиру, девочки сели за учебники перед телевизором. Назнин села с ручкой и бумагой. О чем рассказать Хасине? Хотелось бы поведать ей о том, что происходит в квартале. Но как рассказать, чтобы понятно было? Она не знала, с чего начать, чтобы Хасину не встревожить. И Назнин начала так: «Сестричка, я надеюсь, что у тебя все в порядке. У девочек в школе все хорошо. Я все еще шью дома. Я посылаю тебе немного денег. Жалко, что немного. Здесь что-то происходит в квартирах».

Она разгладила несуществующие морщинки на бумаге. На колене у Биби лежала раскрытая книга, Шахана даже и не пыталась сделать вид, что читает.

«Здесь что-то происходит в квартирах. Мужчины пишут листовки и суют их под двери».