Брик-лейн

Или он звал к себе Биби:

— Биби, в этой комнате чудовищный беспорядок. Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты маме помогала?

И Биби суетилась по комнате, натыкаясь на столик или диван, или становилась на матрас, потому что только так могла достать до шкафа и перевесить брюки, рубашки и сари.

Но ему было мало. Девочки поспешно выполняли эти простые поручения и, когда Шану иссякал, не в силах больше ничего придумать, уходили. В конце концов ему пришла в голову богатая идея. Он достал свои книги и сделал девочек листательницами. Идея оказалась гениальной. Шану возлежал на отмели из подушек, девочки садились по очереди на край дивана и держали книгу. Нужно было следить за лицом отца, ждать знака, что он близится к концу страницы, и переворачивать ее. Шану не хитрил. Подавал знаки: слегка поднимал косматые брови в нетерпении. Только невнимательная дочь может пропустить эти движения. Непочтительная дочь. Которая за пренебрежение к своим обязанностям заслуживает вербального или еще какого наказания по всей строгости.

Назнин размышляла об этом, раздеваясь. Бесконечная тройственная пытка. Как закрыты все трое друг от друга, несмотря на тесноту существования. Биби молча ждет одобрения, вечно голодная. Шану носится со своими нуждами, вечно обделенный. Шахана закипает от бесконечных трудностей (и это самое страшное), постоянно злая. Словно идешь по полю, кишащему змеями. Опасен каждый шаг. Иногда Назнин кажется, что за целый вечер она ни разу не глотнула воздуху. Постоянно балансируешь между потребностями каждого члена семьи: одного нужно успокоить, другого подстегнуть. Нужно как можно скорее катить день к закату. Когда баланс нарушается, вокруг возникают ругань, ссоры, наказания, припадки, заплаканные щеки, и голова начинает кружиться от сознания собственной ответственности. Когда получается, повторяешь, как мантру, чтобы не забыть, чтобы голова перестала кружиться: «Осторожней, осторожней, осторожней». На это уходят все жизненные силы. И больше не хочется ничего. Все желания сводятся к сиюминутным, настоящим, выполнимым. Концентрироваться бы так всегда. Когда мысли сносит в сторону, она вспоминает о Хасине, но и эти размышления не праздные. Сколько можно отложить? Сколько можно послать? Как сделать так, чтобы Шану не узнал?

Иногда, положив голову на подушку и потихоньку погружаясь в сон, Назнин вдруг в ужасе подскакивала. Разве можно расслабляться? Отправлялась на кухню, ела, не чувствуя вкуса. Случались плохие ночи, когда мысли не глотались вместе с рисом, или хлебом, или печеньем, и тогда Назнин задумывалась, по-настоящему ли любит своих дочерей. Любит ли она их так, как любила сына? Когда она думала о них вот так, отстраненно, желудок уходил куда-то к ногам, а легкие прижимали сердце к ребрам. Когда прохладной зимней ночью они вместе с Хасиной отправились на пруд, было похожее ощущение. Перед прыжком в воду, когда от холода хотелось закричать.

И Назнин раздавила в голове мысли о Ракибе. Они ведут к пропасти. Назнин сглотнула и горячо попросила в молитве, чтобы чувства притупились и притупилась боль.

Забрав девочек и вернувшись домой, Назнин приготовила чай и вспомнила о разговорах возле школы. Вышла к ней только Биби, потому что Шахана уже ходила в большую школу и предпочитала возвращаться домой с друзьями, но Назнин все равно про себя говорила «забрать девочек». Джорина сказала, что в мечеть приходила полиция и два часа беседовала с имамом. Никто до сих пор не знает, что произошло, но люди давно поговаривали, что добром не кончится, и были единодушны в том, что к церкви впервые отнеслись с таким вопиющим неуважением. Назма разговаривала с Сорупой о Разии и прервалась на полуслове, когда подошла Назнин. Самой занимательной оказалась подслушанная беседа двух белых женщин о том, как бороться с лишним весом их собачек. Одна ратовала за усиленную домашнюю диету, другая отвезла свою в специальную клинику по избавлению от жира. Назнин с трудом говорит по-английски, но следила за беседой довольно долго. Она давно уже перестала удивляться. Но иногда все же случается.

Назнин наливала себе вторую чашку и вспоминала худющих дворняг Гурипура, когда домой вернулся Шану со свертком.

— Хватит чаи гонять, — сказал он, — давай, заканчивай.

Быстро прошел в гостиную, Назнин поспешила за ним.

Сорвал тонкую обертку и развернул с десяток, может больше, мужских брюк.

— Будешь подшивать, — объявил он, обращаясь ко всему миру. — Вот тебе партия на пробу.

Перевернул ворох штанов.

— Молнии. Все тщательно проверят.

Назнин тут же хотела приступить, но Шану велел позвать сначала девочек:

— Когда я брал в жены вашу маму, я сказал себе: она не боится работы. Девушка из деревни. Неиспорченная. Все остальные умные-преумные… — Шану замолчал и посмотрел на Шахану… — Все умные-преумные не стоят и волоса на ее голове.

Биби открыла и закрыла рот. Белые кружевные гольфы сползли гармошкой, показалась пересохшая пыльная кожа голеней. Шахана уже пользуется увлажняющим кремом. Вчера отказалась мыть голову мылом. Требует шампунь.

Назнин взялась за корпус машинки. Шану покачал головой и сияюще ей улыбнулся. Назнин вставила нитку и приступила к работе. Одна штанина, вторая. Закончила, ей захлопали, от аплодисментов Биби чуть не зашлась от восторга, Шану яростно бил в ладоши, а Шахана вскользь улыбнулась и отправилась обратно к себе.

Шану приносил домой мешки с рубашками без пуговиц, авоськи с платьями без отделки, целую коробку из-под жидкого мыла с лифчиками без застежек. Он вынимал одежду, пересчитывал и складывал обратно. Каждые два дня отправлялся за новой порцией. Старомодно проверял качество работы: расстегивал молнии, трепал воротнички, упирая языком то в одну, то в другую щеку. Подсчитывал выручку и забирал деньги сам. Взял на себя роль третьего лица, посредника, решил работать по официальной части и пытался вести себя соответственно. Пару недель лихорадочно высчитывал, какая из швейных работ самая выгодная в денежном отношении. Но отказываться от того, что давали, тоже не мог, поэтому вычисления не принесли ему дохода. Потом начал всерьез наблюдать за ее работой, постоянно был под рукой, подавал нитку, ножницы, совет, заваривал чай, складывал одежду.

— Ты сиди, я все сделаю.

Назнин вставала, разминалась. Подбирала одну из книг, сдувала пыль в надежде, что муж откликнется на зов своего заброшенного дитяти.

— На этой неделе мы хорошо заработаем. — Он вытянул и покусал нижнюю губу. — Не волнуйся. Я обо всем позабочусь.

Целых два месяца Назнин не знала, сколько зарабатывает. Каково же было ее облегчение, когда однажды Шану, впервые с начала ее работы, ушел к себе и потребовал листательницу. На следующий день, в субботу, он соорудил на полу в гостиной из книг что-то вроде крепости и произнес пылкую речь по истории Бенгалии. В воскресенье тщательнейшим образом побрился, размялся немного в костюме перед зеркалом, но из дому так и не вышел. Зато в понедельник его весь день не было дома. Вернулся он, напевая что-то из Тагора. Это был хороший знак.

Вторник и среда прошли по обычному сценарию, и Назнин пришила подкладку к тридцати семи мини-юбкам. Больше шить пока было нечего.

Шану собрал всю семью, с непреклонным видом изгнал из горла пару осточертевших комков:

— Как всем вам хорошо известно…

Взгляд его упал на платье Шаханы. Она подоткнула свою школьную форму под ремень, чтобы приоткрыть бедра. Совершенно не изменившись в лице, она медленно оправила форму.

— Как всем вам хорошо известно, мы решили, всей семьей решили, вернуться домой. Ваша мать делает все, чтобы поскорее сбылась наша мечта посредством древнего и достойного искусства портного. И не забывайте, что именно мы изобрели и муслин, и Дамаск, и все-все остальное.

И вдруг ушла уверенность. Шану посмотрел на дочерей так, словно забыл, кто это. Он вспомнил мысль, только когда его порхающий взгляд остановился на Назнин: