Брик-лейн

«Одиннадцать», — сосчитала Назнин. В комнате одиннадцать стульев, не считая кресла цвета коровьего помета рядом с диваном. Как прикажете наводить порядок? Ничего нельзя положить, да и некуда. Бумаги и книги Шану расползаются, как на дрожжах. Пыль налетает неизвестно откуда, как чума, против которой нет вакцины.

— Он такой маленький, — сказала Назнин, — лучше пришлите вашу племянницу сюда.

— Чепуха. Я возьму его с собой.

Миссис Ислам с шумом отхлебывала из чашки. Волоски на бородавке выросли. Скоро она их выщиплет.

Назнин занялась Ракибом. Промокнула тряпочкой его подбородок. Внимательно изучила ногти. Положила его на плечо и похлопала по спине, чтобы вышли несуществующие газики. Ракиб что-то мурлыкнул, и Назнин кинулась с ним к окну, будто он всхлипнул.

— Вон, вон там, смотри. Не плачь. Смотри, смотри, смотри.

И прижимала его к плечу, так что в окно смотрела она, а не Ракиб.

Большое болезненное солнце, которому неудобно в подернутом дымкой небе, оно потеет, зажатое между бетонными плитами. Неба хватает ему ровно настолько, чтобы не упасть. Под солнцем — двор, окруженный мусорными баками. Они, как металлические воины, сидят на корточках, соревнуются, кто сильней навоняет, и соглашаются на ничью. Один упал, из его утробы вывалилось все содержимое. Там шныряет крыса. Мимо идет парень шестнадцати-семнадцати лет. Пинает баки то одним плечом, то другим. Дергает головой, как курица. В руке сигарета, в другой то ли приемник, то ли плеер. Из-под навеса возле входа в «Роузмид» его зовут друзья. Там их штаб. Мусорные баки позабыты. Теперь у них бангра [10]. Новая забава, как сказала Разия. Бангра и Шейкинг Стивенс [11]. Дни напролет играют, иногда и по ночам. Родителей не слушают. Хотя местами у них ничего получается. — Она сощурилась, и глаза ее превратились в две сияющие лучинки. — Особенно Шейкинг Стивенс.

«Роузмид» смотрит не мигая. Металлические рамы на окнах. Когда их только поставили, они сверкали и пронзительно скрипели. Много обещали. Распевали всем, какие они аккуратные, какие новые. А потом слились со стенами. За одну ночь. И стихли. И свет больше с ними не играл. Скучно-красный кирпич взял свое. Рамы стали такими же грязными и мрачными, как хозяева.

Можно объять душой рисовое поле, можно шептаться с манговым деревом, почувствовать ногами землю, представить, что это и есть то место, где все начинается и все заканчивается. А что можно сказать груде кирпичей? Кирпичи не сдвинутся с места.

Телевизионная антенна, как самоубийца, качается возле одного окна. Другое загромождает куча коробок. У Разии окна зашторены, чей-то затылок маячит возле подоконника за занавеской: Шефали или Тарик прячется от Тарика или от Шефали. Дама с татуировками подалась вперед, смотрит во двор и пьет. Ее волосы скользят по бокам, будто смазанные маслом. Она их покрасила, но голову так и не помыла. На ней мужской пиджак, из-под которого нелепо выглядывают груди, запятнанные чернилами. Бедра переваливаются за кресло. Взяла банку в другую руку. Сколько можно так сидеть? Чего она ждет? На что здесь смотреть?

— Через пару часов заберешь. Покорми его, и мы пойдем.

Назнин очнулась. Слова у миссис Ислам, как раскаленные сверкающие песчинки. Голоса она не повышает. Такой голос и не надо повышать. Голосом миссис Ислам отсекает от слова все лишнее и запускает точно в цель.

Назнин повернулась:

— Нет. Я покормлю его позже.

Миссис Ислам достала платок из рукава. Встряхнула им, вытерла лоб. И зимой и летом она в одном и том же: кофта поверх сари, черные носки, ковровые тапочки. Со сменой времен года ее наряд не меняется. Ни сезон перед ней не расшаркивается, ни она перед ним.

— Давай быстрее. Мне пора идти.

— Он останется здесь. Со мной.

Гостья внимательно посмотрела на Назнин. На лице ни следа удивления, только брови чуть сдвинулись. Назнин впервые заметила, какие темные у нее брови, ни сединки, в отличие от побелевших волос.

— Это как?

Назнин задрожала, но успокоилась, чувствуя тепло Ракиба на груди.

— Он останется здесь.

Нужно смягчить свои слова. Проявить уважение. Надо добавить, что принесет его попозже. Ракиб сегодня нездоров. Как-нибудь в другой раз. Когда он с вами, я спокойна. Но кроме слов «он останется здесь», она ничего не сказала.

Миссис Ислам стала собираться. Поставила сумку на колени, открыла. Назнин вдруг показалось, что сейчас она схватит Ракиба и затолкает в свою бездонную черную кожаную сумку. Но миссис Ислам закрыла сумку, потерла стеклянную бляшку и поднялась.

— Белые, — сказала она, — белые делают то, что хотят. И никого это не касается. Если ребенок кричит, когда его бьют, они просто закрывают и двери, и окна. Чтобы соседи не пожаловались на шум. Но до ребенка им дела нет, даже если его забивают до смерти. Белые делают что хотят. Личная жизнь. У каждого своя личная жизнь. Так живут все белые.

Она неровной походкой направилась к двери, Назнин следом, задаваясь множеством вопросов, но не смея их озвучить. Миссис Ислам погладила ребенка по лицу. Ракиб в ответ потянулся к ней и наклонился вперед, но Назнин его удержала.

Шану мучил вопрос о докторе Азаде. Враждебность или небрежение не позволяет доктору ответить на гостеприимство? Может, Шану неправильно посчитал визиты и надо его пригласить еще раз, чтобы дождаться ответного приглашения? Может, дело не в подсчете, а в чем-то другом, раз все приглашения по-прежнему безответны? Но все чаще в его речах звучало: что за сноб этот доктор Азад!

— Он ест мою еду, читает мои книги. Одному Богу известно, где еще он найдет интеллектуальное общение и собеседника, равного себе. Может, спросить у него прямо, когда мы к нему пойдем? А что, так и спрошу.

Шану почесал в затылке, отодвинул стул и заговорил, нарочито зевая:

— Ну, Азад, что ты там у себя в доме прячешь? Давай сходим к тебе, поищем?

Шутки его были плоскими, как стулья без набивки.

Назнин кормила Ракиба яблоком с ложечки. Он выхватил ложку, швырнул ее и рассмеялся, обрызгав ее слюной. До сих пор ее поражает, как так получилось, что она — творец такого создания. Ракиб ведь выткан из ее плоти. Шану тоже его творец, и мысль об этом оглушает.

— Он, наверное, и не задумывается, — размышлял Шану, — значит, нужен толчок. Может, он считает себя намного выше? Врач, мол, из другого сословия. Но кто такой врач, если вдуматься? Все зубрит из книжки: сломанные ноги, простуды и вирусы, экземы и астмы, ревматизмы и артриты, нарывы и бородавки. Заучивает наизусть. Какие симптомы и как лечить. Никакой интеллектуальной работы. Нет. Он похож на палец, надутый до размера банана. Да пусть охраняет свой дом, пусть хоть колючей проволокой его обнесет. Мне-то что?

Назнин положила ребенка на пол и принялась искать ложку. Под столом размножались папки, бумаги, клубки веревки, коробки скобок, рулоны этикеток и цепочки скрепок. В этой же куче лежали трусы рядом с окаменелым носком. Ложки нигде не видно. Ракиб приполз к ней под стол и потянул ее за волосы. В последний месяц испуганное выражение у него сменилось на вопросительное. Черты сформировались еще не полностью, но стали четче очерчены. И теперь во взгляде читается вопрос, который он вот-вот задаст. А за вопросом смешная шутка, которая очень развеселит маму.

— Привет, — сказала она, — я ищу твою ложку.

— Может быть, если я получу повышение, — продолжал Шану, — он станет более гостеприимным. Такой он, наверное, человек.

Назнин вылезла из-под стола. Взяла Ракиба на руки. Бросила взгляд на Шану, не ждет ли он ответа. Шану обдумывает слова, пережевывает их то так, то эдак, то лоб сморщит, то щеку надует. Смотрит куда-то в сторону. Назнин ему не нужна. Она пошла с Ракибом на кухню, взяла другую ложку. Теперь Шану о повышении говорит «если». Раньше говорил «когда». И больше не рассказывает про Уилки и прочих — Джерарда, Говарда, которые поступили позже. Теперь он говорит об отставке.

10

Бангра — танец во время сбора урожая, появился в Пенджабе, в танце двигаются в основном плечи. В Британии на основе бангры появился так называемый бангра-бит — направление в музыке.

11

Шейкинг Стивенс — настоящее имя Майкл Барретт, родился в 1948 году в Великобритании, исполнитель рок-н-роллов в стиле Элвиса Пресли, был особенно популярен в восьмидесятые годы.