Простая история

Гиршл и Мина проводили праздник в Маликровике. Их там встретили с радостью и угощали как дорогих гостей. Разместили в девичьей комнате Мины, в ней никто не жил со дня свадьбы ее хозяйки. Пол в комнате был натерт и блестел, как зеркало, а стены свежевыкрашены. Пока Гедалья строил праздничное сукко, Берта и служанки готовились к приему гостей: чистили, скребли, удаляли паутину. Нежилую комнату нелегко привести в должный вид; хотя мезуза, прибитая к двери, не впускала туда злых духов, ничто в мире не могло помешать проникновению туда пыли. Так Небо выражало свое неодобрение в связи с тем, что некоторые евреи допускают, чтобы у них в доме пустовали комнаты, тогда как другим негде жить.

Кровать Мины снова была чисто застелена и пахла одеколоном. Рядом поставили кровать для Гиршла, и он мог бы обонять исходивший от нее запах свежего дерева, если бы его не перебивал запах одеколона. Каким образом плотник Бендит, который сам никогда не спал на кровати и ночи проводил, свернувшись калачиком на полу, сумел соорудить такую отличную кровать — кровать для использования в течение трех-четырех дней, было одной из задаваемых нам Богом загадок. Правда, Гиршл проводил на этой шикарной кровати не так уж много времени, поскольку вставал еще до рассвета. День и ночь бывают везде, но не везде они одинаковы. Гиршлу нравилось смотреть, как просыпаются дома, сараи, стойла, деревья и кусты, как они освобождаются из-под окутывавшего их, подобно одеялу, белого тумана, через который тускло светит луна и сияют звезды. Проснувшиеся первыми крестьяне выходят из своих изб задать корм скоту, встречающему их радостным мычанием и блеянием. Гиршл вскоре возвращался в цимлиховский дом.

Мина обычно спала до девяти утра.

— Ты что, уже встал, Генрих? — спрашивала она с удивлением, потягиваясь.

Чтобы не нарушать мирный покой утра, Гиршл отвечал кивком головы. Потом приходила старая няня с тазиком горячей воды, чашкой кофе, наполовину состоявшего из сливок, и ватрушками с изюмом.

— Какой сегодня день? — спрашивала Мина, слизывая скопившиеся поверх кофе сливки и откусывая ватрушку.

Затем заходили взглянуть на нее родители: Гедалья со свежими листиками ивы в бороде — он ходил на речку наломать ивовых веток для праздничного лулова — и Берта с тарелкой желтых груш.

— Хорошо спалось? — спрашивала Берта.

Мина, зевая, смотрела на часы, стоявшие на тумбочке.

— Если тебя интересует, сколько я проспала, то отвечаю: более чем достаточно. Если же ты спрашиваешь, выспалась ли я, то скажу, что здешние ночи слишком коротки для меня.

— Тогда переворачивайся на другой бочок и поспи еще, — советовала мать. — До обеда еще далеко. Идем, — обращалась она к Гедалье, — пусть ребенок еще поспит.

И оба уходили.

Гиршл шел посмотреть на сукко, которое Гедалья поставил в уютном месте, украсил гирляндами плодов и колосьями. Легкий ветерок приподнимал разрисованные простыни, служившие стенками, позволяя видеть простиравшиеся вокруг леса и поля, где молча трудились мужчины и женщины — для песен о русалках или о чем-нибудь подобном было еще слишком рано. Завернутый в талес, Гиршл читал утреннюю молитву, в которой благодарил Господа за то, что Он оберегал его душу, пока он спал, сохранил ее до утра. Он чувствовал себя отдохнувшим морально и физически, как чувствует себя человек в собственном доме, где каждая комната чисто прибрана. В самом умиротворенном состоянии духа он читал «Псукей дезимра», «Шма», «Шмоне эсре», «Алел» и «Мусаф». Гедальи не было дома, он совершал обход усадьбы. Берта занималась на кухне, а Мина еще лежала в постели, лениво раскидав руки и ноги, нисколько не тяготясь бездельем. До Шибуша было всего час ходу. Там уже в это время открывались лавки и люди показывали друг другу свои луловы и эсроги, причем каждый был уверен, что ему досталось лучшее, что можно купить.

Вид сукко, сооруженного тестем, создавал у Гиршла праздничное настроение. Ничего подобного нельзя было встретить в узких улицах Шибуша — там каждый праздничный шалаш выглядел как горб на спине у человека. Не раз в Суккос Гиршл предпочитал пропустить обед, чем есть его в таком сукко. Может быть, евреи, которые жили на окраине города, такие, как Акавия Мазл, строили себе более просторные сукко?

Гиршл давно уже не вспоминал Акавию Мазла. Было время, когда он много думал об этом человеке, который влюбился в дочь своего бывшего ученика Тирцу и женился на ней, Тирцу, беседовавшую со своей подругой Блюмой о своем муже и о молодом Гиршле Гурвице. Но однажды Гиршл принял твердое решение гнать от себя такие мысли.

Между тем Гедалья вернулся домой, Берта накрыла стол в сукко, Мина пришла туда в утреннем халате. Если бы дело касалось ее одной, она бы, вероятно, поспала еще немного, задерживать же других ей не хотелось.

— Доброе утро, Генрих, — приветствовала она мужа, подойдя к нему так близко, что их носы почти соприкоснулись.

Однако Гиршл не был французом, ему не нравился запах духов Мины, и он отвернулся.

— Пойду-ка я переоденусь, прежде чем мы сядем за стол, — продолжила Мина.

Она вышла из сукко, где снова утвердилось благоухание, исходившее от свежесрезанных ветвей и плодов. Фрукты, гирлянды которых украшали сукко, начинали уже подгнивать и темнеть. Ветерок покачивал выдолбленную тыкву со свечой внутри, подвешенную к потолку шалаша на цепочке из грецких орехов. Гиршл не испытывал чувства голода. Родители Мины хорошо его кормили. Если бы можно было сидеть в сукко и только грызть орехи, он бы с радостью провел там целый день.

Мужчины хранили молчание. Гиршл молчал, потому что на душе у него было покойно и не хотелось нарушать это умиротворенное состояние духа словами, а Гедалья считал, что сукко — не место для будничных разговоров. Он сидел перед открытым молитвенником и просил Бога сделать весь мир Своим домом, подобно тому как Его народ сделал своим домом сукко. Листочки веток, из которых была сплетена крыша сукко, шевелил ветерок, и они распространяли приятный аромат.

Вернувшись в нарядном платье, Мина села возле Гиршла, обмакнула в мед кусочек хлеба и произнесла благословение. Служанка внесла блюдо жареной рыбы. Гедалья отложил молитвенник и с удивлением смотрел на блюдо.

— Я заказала рыбу, как обычно, на последний день праздника, но ее привезли сегодня. Я хотела замариновать ее и подать в последний день, потом решила, что рыба под маринадом — слишком кислое блюдо для праздничного стола, и распорядилась приготовить ее сегодня, — объяснила Берта.

— Благодарение Богу за каждый день, — пробормотал Гедалья, подвязал салфетку под подбородок и, обмакивая хлеб в заливное, стал медленно жевать.

Гиршл ел много, благодаря свежему воздуху и кулинарному искусству тещи у него пробудился аппетит. С момента приезда в Маликровик он потерял интерес к вегетарианской пище и простой жизни.

— Твоя мать оценила бы такой соус, — заметила Берта, когда Гиршл накладывал себе вторую порцию рыбы.

Он ел молча, не отводя глаз от сердитого клюва фарфоровой гусыни. В какой-то момент, подняв глаза, он увидел Мину и подумал: «Что она здесь делает?»

Мина, хрупкая и бледная, ела мало, да и то, что она съедала, не прикреплялось к ее костям. Неужели она решила ограничивать себя всю жизнь из страха, что не сможет надевать свои модные платья? Нельзя сказать, что Гиршлу не нравилось, как одевается его жена. И все же он предпочел бы, чтобы она была несколько полнее. Выросший в богатом доме, где еду подавали три раза в день и ему никогда ни в чем не отказывали, Гиршл не был одержим мыслью о хлебе насущном. Но он не мог не видеть, что Мина большую часть еды оставляет на тарелке. В конце концов она была его женой, и ему полагалось заботиться о ее здоровье.

Прислуга убрала грязную посуду и принесла пирог со сливами. А Мина даже не съела хлеба, который обмакнула в мед в начале обеда. Можно ли ожидать, что она съест пирог? Гиршл подозревал, что во всем виноваты духи, это они отбивают ей аппетит.

Вдруг в Минином хлебе с медом увязла муха. Освободившись, она решила отдохнуть на ее сливовом пироге. Заслонив лицо рукой, Мина отодвинула от себя тарелку.