Простая история

— Обязательно спросим, — засмеялся Борух-Меир, потирая руки.

…Блюма видела все, что происходит, и сделала свои выводы из визитов Мины. Ничего определенного она не слышала, но чувствовала, к чему идет дело. Она даже сама удивлялась, что не испытывает ни гнева, ни горечи. Бессмысленно ругать себя за то, что не действовала более активно, когда судьба, казалось, еще была в ее руках, и столь же бессмысленно горевать теперь. Как ей поступать в этих условиях? Прежде всего надо сделать так, чтобы ей не пришлось прислуживать семье Мины на церемонии предстоящей помолвки. Это значит, что надо искать другую работу…

Однажды, когда Гиршл спустился в погреб нацедить вина из бочонка, мать последовала за ним.

«Она шпионит за мной, хочет посмотреть, не подстроено ли у нас с Блюмой свидание в погребе», — подумал Гиршл. Это его взбесило, ему было стыдно за мать, и он сделал вид, что не замечает ее. «Как ни жаль, но придется ее разочаровать», — решил он сердито.

Цирл закрыла за собой дверь погреба.

— Гиршл, — обратилась она к сыну, — мне надо с тобой поговорить.

Пробираясь ощупью в темноте, она подошла к нему и спросила:

— Почему ты ничего не говоришь?

— Мне кажется, это ты собиралась говорить, — ответил Гиршл. — Я приготовился слушать.

— Хорошо сказано, — заметила Цирл, поджала губы, вздохнула и продолжила: — Ты знаешь Цимлиха. Думаю, мне не надо говорить тебе, какой это человек.

Гиршл почувствовал некоторое облегчение оттого, что мать не шпионит за ним, а явилась для делового разговора, и не понимал, почему ей так трудно перейти к делу.

— Цимлих, — решилась Цирл, — богатый человек, и у него образованная дочь. Что ты о ней думаешь, Гиршл? По-моему, она — то, что принято сейчас называть современной девушкой. Что же касается приданого, которое дадут за ней, дай нам Бог столько заработать в нашей лавке за год! Да что говорить о приданом, ведь ей достанется все, что принадлежит ее отцу. Холостой человек, конечно, волен следовать зову сердца, но что произойдет с миром, если молодые люди не позабудут своих романов, когда подойдет время жениться, завести семью? Что будет твориться в мире, если каждый станет слушаться только своего сердца? Такому миру не позавидуешь! Я не могу ничего сказать против Блюмы. Таких, как Блюма, немного! Но нельзя закрывать глаза на то, что у нее нет ни гроша! По своей доброте мы приютили и пригрели ее. Я уверена, что она понимает свое место и не захочет встать между тобой и твоим счастьем. Не для того мы тебя растили, Гиршл, чтобы отдать бесприданнице. Ты достоин лучшей пары, чем Блюма.

Гиршл молчал. Его мать и не рассчитывала услышать что-то в ответ. Она просто стремилась направить его мысли в надлежащее русло.

Руки Гиршла онемели. Все, на что он был способен, — это постараться не уронить кувшин. Хоть он не выпил ни капли, голова его шла кругом, как будто там бродила целая бочка винограда.

Весь день Гиршл смотрел, не покажется ли Блюма. Ему нужно было сказать ей очень много. Даже если сын ничего не возразил матери, в душе он чувствовал себя способным на героический поступок. Но Блюма как в воду канула! Нигде не было слышно ее легких шагов. А когда он наконец наткнулся на нее, она шла с закушенной нижней губой, и видно было, что с ней что-то случилось. Он боролся за нее — а она в упор его не видела! Сердце его упало. Разве он причинил ей что-ни-будь дурное? Видит Бог, ничего!

Если Гиршл встречал Блюму реже, чем ему хотелось бы, то мать свою он видел достаточно часто, хотя избегал ее, подобно тому как Блюма избегала его. Он нежно любил Блюму, а она не только не поощряла его, но фактически отвергла.

У Гиршла возникло смутное ощущение, что если он поколеблется в своей решимости, то лишь потому, что Блюма бросила его на произвол судьбы. Его отношение к ней никогда не изменилось бы, не произойди перемена в ней самой. Нельзя сказать, чтобы он перестал любить Блюму, но им овладело чувство обиды.

Между тем Цирл не теряла времени. Она больше не заговаривала с Гиршлом на эту тему и никоим образом не докучала ему. А молчание, которое он хранил, она расценила как признание им своего заблуждения и желание исправиться.

VIII

Что касается Блюмы, то она присутствовала только в мыслях Гиршла, ибо в доме ее больше не было! Она нашла себе другое место, собрала свои вещи и без всякого предупреждения ушла из дома Гурвицев.

В комнатке, отведенной ей новыми хозяевами, она разложила свои немудреные пожитки и над кроватью повесила фотографию отца. Фотография уже поблекла, и светлая растительность, курчавившаяся вокруг лица изображенного на ней человека, придавала ему неземной вид. В детстве между Блюмой и отцом не было особой близости. Она жалела мать, изнурявшую себя непосильной работой, тогда как отец целыми днями вздыхал над своими книгами. Мертвый, он стал дорог дочери, и все, что напоминало о нем, трогало ее. Теперь, глядя на фотографию, единственное, что у нее осталось от него, дочь думала, что отец, вероятно, был очень хорошим человеком.

Сложив руки, Блюма смотрела на свою новую кровать, вторую, в которой ей предстояло спать после того, как она покинула родительский дом. Она чувствовала себя как бы осиротевшей во второй раз. Неужели ей суждено всю жизнь оставаться горничной? Неужели, уйдя из дома Цирл, она оставила позади себя все, на что могла надеяться? Ей вспомнился день приезда к Гурвицам. Вряд ли тогда у нее были какие-то основания для радужных надежд, но насколько лучше был тот день, чем горький день ее ухода!

«Разве то, что Гиршл цепляется за юбку матери, — достаточная причина для того, чтобы рушился весь мой мир? — думала Блюма. — Пусть он маменькин сынок, но я-то свободна!» Кто мог подсказать ей, как следовало воспользоваться этой свободой — самой уйти куда-то или попытаться освободить и Гиршла?

Раздался стук в дверь. Вошла хозяйка, Тирца Мазл.

— Тебе помочь? — спросила она и взглянула на фотографию, висевшую на стене. — Это твой отец?

— Да, — ответила Блюма, — это мой отец.

Г-жа Мазл с любопытством посмотрела на нее, но ничего не сказала.

— Я похожа на маму, — поспешила сообщить Блюма и покраснела, будто ее уличили во лжи.

Обе молча глядели на фотографию. Лицо человека на ней было печальным и в то же время спокойным: если у него и были какие-то претензии к судьбе, к ним не следовало относиться слишком серьезно.

Блюма опустила глаза, хозяйка тихонько вышла.

…Как-то Гиршл услышал шум, доносившийся из комнаты с зачехленной мебелью. Он нашел там Мину Цимлих, которая сидела в кресле и вышивала.

— Извините, — пробормотал он, — мне следовало постучать.

— Если кто-то и вторгся в этот дом, так это я, а не вы, — сказала Мина, откладывая вышивку в сторону.

Гиршл впервые присмотрелся к ней. Конечно, он видел ее и раньше, но не проявлял при этом никакого интереса, внимания. Сейчас же, стоя перед ней, он даже потерялся, не мог придумать, что бы такое еще сказать. «Вот ведь она нашлась, что ответить мне, а я стою перед ней, как дурак, неотесанный болван. Она живет в городе, учится в пансионе, знает французский язык, ходит в театр и концерты, а я за всю свою жизнь никуда из Шибуша носа не высунул, если не считать одной поездки в Пичериц, который еще меньше Шибуша».

Как роняет тебя в собственных глазах то обстоятельство, что кто-то повидал свет, а ты нет! Если бы человек знал, насколько он вырастает в мнении окружающих только из-за того, что видел еще что-то, кроме своего медвежьего угла!

…Дни шли. Гиршл быстро забыл о смущении, испытанном им при встрече с Миной. В конце концов, она не была центром его жизни, и ни к чему было об этом думать! Если уж о ком-то думать, то лишь о Блюме. И чем больше Гиршл думал о ней, тем меньше он понимал, что делает ее такой особенной. Может быть, самый факт ее ухода?

Но если он пришел к такому выводу, то ошибался. Где бы ни была Блюма, это ничего не меняло: для него она всегда оставалась особенной. Его тянуло к ней с тех пор, как он стал юношей. Он горевал о ней, как горевал бы один из близнецов, внезапно лишившийся другого.