Вратарь Республики

Пресловутый маршрут был уже пройден, и теперь они часто катались втроем на лодке по Волге. Антон греб.

Лодочку легко несло вбок могучее течение. И было немножко страшно чувствовать, как там, под тонкоребрым и утлым донышком, огромная литая сила плыла в полупрозрачной глубине, хватала лодку и сносила в сторону, стоило только на секунду перестать грести. Но Антон легко выгребал на самом быстряке. С лодки были видны исподние части пароходов — мокрые, красные, как жабры, толстые плицы колес, скрытые кронштейны пароходных надстроек, ржавчина и сурик ватерлиний. У самого лица проходили крупные цифры на шкалах осадки судов.

Карасику, конечно, доставалось место на руле. Тося поэтому сидела спиной к нему. Он тихо терзался, сидя позади, и правил плохо.

— Куда ты правишь? Смотреть надо! — кричал ему обидно Антон.

— Вы утопить меня хотите? — смеялась Тося оборачиваясь.

Всегда в присутствии Антона она была насмешлива с Женей, говорила ему колкости и подчеркивала свое внимание к Антону. С Карасиком она говорила как с маленьким, и он чувствовал себя глубоко несчастным, Антон и в доме у Густоваровых имел больший успех, чем Женя. Ему наливали морковный чай в первую очередь, подавали в подстаканнике, а Карасику — в чашке. Папаша называл Кандидова Антоном Михайловичем, а к Карасику обращался официально: товарищ Карасик. Карасик страдал. Иногда вдруг, поймав себя на ревнивом чувстве к Антону, он жестоко распекал самого себя… Но странно, когда Женя оставался с Тосей вдвоем, она внезапно менялась. Внимательно слушала его рассказы, расспрашивала о живописи.

У Карасика была привычка всегда кем-нибудь увлекаться, иметь предмет восхищения, живой или вычитанный. И всякий раз, когда Женя встречался с Тосей в отсутствие Антона, он беспрерывно повествовал о своем замечательном друге, не щадя красок, расписывал Антона, его отвагу, силу, доброту.

— Все Антон и Антон… Почему вы о себе никогда ничего не рассказываете? — говорила Тося.

— О себе? — удивлялся Карасик. — А что я? У меня нет никакой биографии.

В тот вечер, запомнившийся на всю жизнь, Антон был занят, и Карасик один отправился на свидание с Тосей.

Стоял теплый летний вечер. Из «Липок» от английского цветника доносилась музыка. Женя и Тося сидели на паперти старого собора, у толстой белой колонны, исчерченной тоскующими парочками нескольких поколений. Вечер был душный и сладкий. Тося доверчиво положила голову на худое плечо Карасика.

— Тося, — прошептал Карасик, — можно вас поцеловать?

— Не надо, Женя.

— Я вас сейчас поцелую, — сказал Женя решительнее.

— Не надо лучше…

— Почему не надо?

— Так… зачем…

— Нет, я все-таки поцелую, — упрямо сказал Карасик.

Он осторожно коснулся губами ее щеки. Щека была такая нежная, такая беспомощная, что страшно было нечаянно сделать ей больно. У Карасика перехватило горло от восторженной жалости.

— Тося, вы не рассердились? — спросил он.

— Нет.

— Ни капельки?

— Ни капельки…

И вдруг она резко повернулась к нему. Карасик почувствовал, как Тосина рука обхватила его шею, и понял, что его целуют. Но Тося сейчас же откинулась назад и так замотала головой, что концы тяжелых ее кос разлетелись в стороны.

— Я нехорошая, Женя… — зашептала она. — Я очень плохая, Женечка, я скоро замуж выйду. За Василевича.

За Василевича? Нэпач, владелец кондитерской. Человек с голыми сизыми надбровьями, хрящеватый весь, с тяжелым прикусом длинного рта.

— За пирожное? — шепотом спросил Карасик, разом отодвигаясь.

— Ну, так за пирожное…

— Но ведь ваш папа…

— Подумаешь, папа! — злобно перебила его Тося. — Спекулянт он, мой папа, вместе с Василевичем. Женечка, это очень гадко!.. — бормотала она, плача, тесно прижимаясь к Карасику. — Вы меня не будете презирать? Поймите, ведь это только так, для устройства… А так мы будем с вами. Вы ведь будете ко мне приходить? Только вы, пожалуйста, без Антона. Чего вы нашли в нем такого, не понимаю.

— А вы сами? — поразился Карасик.

— Я? Ничуть! Это папа его просил попридержать. Он через него провизионку получил, провоз на пароходе… Ему Антон свою отдал…

— Придержать?! — с ужасом чуть не закричал Карасик.

— Ну, обиделся уже за друга, сентиментальности какие! Вы ужасный мальчишка все-таки, Женечка, вы поймите, у вас душа хорошая… Ну что вы на меня так уставились?

— Эх, Тося, противно даже! — тихо сказал Карасик, отодвигаясь, и его всего передернуло.

…Женя шел по опустевшей улице Республики. Было тихо. Небо было ясное и светлое. Резким колючим силуэтом были вырезаны на нем готические шпили консерватории. Карасику прежде очень нравилось это здание, похожее на средневековый замок, у которого он поджидал принцессу. Сегодня фальшивая аляповатая готика раздражала Женю. Из ресторанчика, что напротив консерватории, из-за розовеющих занавесок в открытом окне доносилось: «Сшей ты мне из котика манто…» Он перешел на другую сторону, чтобы не проходить мимо вывески Василевича.

Карасик еле достучался до Антона. Антон уже спал. Он открыл дверь совершенно голый, вернулся в комнату и сел почесываясь. В комнате носился легкий запах его чистого и ладного тела.

— Ну, что такое? — сквозь зевоту спросил Антон. Карасик, глотая комки обиды, рассказал. Он скрыл лишь, что Тося говорила об Антоне. Антон сразу очухался. Он потянул штаны со стула.

— Это допускать невозможно! — заорал он. — Она не такая! Силком ее хотят. Прошло такой петрушке время. Я им всем головы пообрываю! Айда сейчас же!

Тогда Карасик рассказал все. Антон помолчал.

— Так она и сказала?

— Так и сказала.

— Ну, а ты что?

— Что ж я? Плюнул и… вот…

Антон достал со стола коробку с махрой, бумажку, свернул и закурил.

— Ну, спасибо, Женя! — И он крепко сжал плечо Карасику. — Ночуй уж у меня. Ложись к стенке, я с краю.

И Карасик лег на узкую скрипучую койку. Антон примостился сбоку. Он лежал большой, жаркий, ровно и сильно дыша. Мерно отвешивало полновесные удары его сердце. Женя слушал жизнь этого здорового тела.

— Женька! — сказал вдруг Антон, приподнимаясь. — Слушай, Женька… только откровенно. Ты с нею целовался когда?

— Целовался.

— И со мной целовалась… А мамаша-то, мамаша… Коржики… У-у, жаба!.. — И он уткнулся головой в подушку.

Глава XIV

В РАЗНЫЕ КОНЦЫ

Карасик все ближе и ближе сходился с товарищами Антона. Бывать в затоне, толковать с затонскими ребятами — это скоро стало для него потребностью. И тут Карасик заметил странное обстоятельство. Раньше он шел в затон потому, что это казалось ему выполнением какого-то большого долга, без которого нельзя жить в такое серьезное время. Теперь он спешил туда, потому что ему было интересно там, интереснее, чем где бы то ни было. Дело тут было не только в Антоне. Женю влекли и восхищали эти грубоватые, крепко стоявшие друг за дружку, все очень разные и все-таки чем-то друг на друга похожие парни. Его уж давно в затоне считали своим. Никто не спрашивал у него пропуска. «Художник пришел!» — кричал сторож у ворот, возвещая о приходе Карасика. Но все-таки Женя чувствовал себя немножко гостем, пусть желанным и приятным, но тестем, а не хозяином. И в обращении с ним ребят тоже чувствовалось подчеркнутое гостеприимство. Это можно было бы устранить, надо было лишь записаться… Но Карасик не решался. Ему казалось, что он этим разжалует себя в рядовые, потеряет личную свободу. Ему хотелось быть похожим на этих затонских ребят, но оставаться все-таки не таким, особым. Объяснить бы это, вероятно, и сам Женя не мог. И поэтому Антон, не раз заводивший с ним разговоры на такую тему, ничего не понимал.

Вскоре Антон получил новое назначение. Его направляли под Астрахань вести работу среди грузчиков на низовье. Дело было почетное. Жаль только было опять расставаться с другом. Но как раз в это время Карасику предложили командировку в вуз, в Москву.

— Счастливый ты уродился, Женька! — вздыхал Антон, узнав об этом.