Вольф Мессинг

Окончательно сразил меня крохотный матрос, шествующий в сопровождении взрослой тети, уставившейся на меня сквозь круглые стеклышки, надетые на красивую палочку. В ее глазах читался откровенный испуг — как бы я нечаянно не коснулся нарядного матросика!

Нужен он мне?! Другое меня интересовало — что это за корабль, на котором служат пятилетние несмышленыши и далеко ли можно уплыть на таком корабле? Помню, в нашей Гуре тоже как—то появился матрос. Мы, мальчишки, ходили за ним табуном, ловили каждое слово. Он был русский, громадный и небритый. С таким было не страшно отправиться в любую даль.

Впрочем, приближался вечер и Вольфу следовало подумать о ночлеге. О местной синагоге мне и вспоминать не хотелось. Путем расспросов добрался до Драгунштрассе, [7]где останавливались мои земляки из Гуры Кальварии. Там меня приютили добрые люди, помогли с работой. Я устроился посыльным в ночлежный дом, заодно мыл посуду, чистил обувь. Денег мне не платили, обещали кормить, но часто забывали об обещании, так что на голодный желудок, с мыслями о еде мне удалось протянуть до февраля, когда на улице я упал в голодный обморок и меня отвезли в местную больницу. Дежурный врач осмотрел меня и, зафиксировав остановку дыхания, приказал перевезти в морг.

В морге я пролежал до следующего дня — санитары готовили труппы для патологоанатомического музея. Загвоздка вот в чем — состояние, в котором я находился, только со стороны можно было назвать обмороком или, если хотите, смертью. Очнувшись в больнице и услышав приговор врача, я не потерял присутствия духа. Да, я не мог двигать членами, не мог дышать, не мог говорить, но все видел и слышал.

Под словом «все» я подразумеваю не только высказанные вслух слова, но и слова, рождавшиеся в головах тех, кто имел со мной дело. Другими словами, я улавливал странное удвоение голосов, при котором первому, ясно слышимому, вторил другой, дребезжащий, размыто угадываемый. При этом тени слов вовсе не повторяли сказанное вслух, а содержали какой-то иной смысл. Это было что-то вроде смутных оттисков, сопровождаемых уверенностью, что я слышу именно то, что слышу. Каждого, кто подходил ко мне, я видел насквозь и ничуть не обижался, что ко мне относятся как к вещи. Я не испытывал эмоций. Что-то конечно, пошевеливалось в груди, но реакция была отстраненная, потусторонняя, как если бы до кого-то доносится разговор соседей в электричке. Смысл их разговоров вовсе не занимал меня, кроме некоторых незнакомых и удивительно красивых выражений. Например, «патологоанатомический музей». В музеях я никогда не бывал, но слышал о них, и где-то глубоко внутри, из-под спуда пробился вопрос — неужели и мне доведется побывать в хранилище, где выставлено множество забавных вещей? Никаких иных переживаний я не испытывал.

Это факт, и с ним надо считаться.

В музее меня положили на металлический столик, студент-медик, склонившийся надо мной, обнаружил пульс, и тут же вызвал профессора, который и вернул меня в ряды живых. Это случилось на третьи сутки после того, как я упал на улице.

Спасителем оказался господин Густав Абель. От него я впервые услыхал о летаргическом сне, вызванном малокровием, истощением, нервными потрясениями; о «медиумах», когда в его доме, в ответ на его мысленный посыл, я взял молоток, разбил молотком кафельную плитку на печке и через образовавшееся отверстие достал из зева серебряную монету.

Профессор развел руками.

— Вы — удивительный медиум, — заявил он.

То, что я не совсем человек, я уже догадывался, но оказаться «медиумом» было сверх всяких ожиданий. Я испытал гордость, ведь не каждый сбежавший из дома мальчишка может называться «медиумом».

— Ты можешь приказать себе все, чего только захочешь, — утверждал профессор. — Главное уверенность в себе, в своих силах. Ты должен забыть о том, что было с тобой раньше и включиться в работу по выяснению будущего.

Это была неясная и не совсем понятная цель, но я всеми силами старался помочь профессору и его коллеге профессору Шмидту понять, каким образом — или каким органом — я воспринимаю чужие мысли.

Что я мог ответить?

Их приказы доходили до меня в то мгновение, когда я вдруг начинал испытывать перекос в восприятии происходящего.

Чтобы стало понятнее, приведу пример. С каждым случалось такое — заснув, вдруг соображаешь, что ты во сне, и все, что с тобой творится, происходит в некоем бредовом, потустороннем состоянии. Вспомните хотя бы описания снов — «иду вдоль длинного забора», «очутился в помещении… в поле… в лесу… на краю обрыва…», «вижу себя издали» и так далее. К моменту осознания такого рода яви я и хочу привлечь внимание. Оно, осознание, происходит внезапно, как бы ненароком или мимоходом — глядь, а я уже здесь. Тоже самое происходило и со мной. Я как бы просыпался и видел все иначе. С высоты четырнадцатого этажа подтверждаю, что все рассказы, свидетельства, утверждения о «напряжении мысли», «усердном думании», попытке «мысленно приказать» или «уловить», не имеют никакого отношения к тому, что происходило со мной.

Действительно, чтобы уловить чужие мыли или, точнее, приказы (в чем разница, я объясню позже, когда мы побываем у Иосифа Виссарионыча, который очень интересовался такими «штучками-дрючками»), требуется колоссальное напряжение, но в этом деле главное — умение войти в предстартовое состояние, а также навык, позволяющий выбрать подходящего индуктора, то есть человека, чьи мысли воспринимаются легче, чем у кого-либо другого, присутствующего в зале.

Таким исключительно отзывчивым проводником оказалась жена профессора Шмидта, Лора. Это была молодая болезненного вида женщина с чуть раскосыми и, может, оттого ощутимо манящими глазами. Я брал ее за руку, она мысленно диктовала задание — направо, налево, вниз, вверх, ошибка, ошибка, прямо, открыть дверцу, ошибка, следующая полка, следующая полка, ошибка, вправо, вправо, стоп. Книга, возьми книгу, страница, нет, ошибка, нет, ближе к началу, стоп. Хорошо. Строчка. Пятнадцатая строчка, пятнадцатая строчка, ниже, ниже, стоп. Буква.

Стоп, правильно. Хорошо.

Видали бы вы, какими взглядами одаривала Лору супруга профессора Абеля Эрнестина, оказавшаяся никудышным индуктором. Эрнестина полагала, если ее муж отыскал такого одаренного беспризорника, каким был я, заниматься им должны они и только они, а именно — семейная чета Абелей. Если этот бесенок с головой, похожей на куст сельдерея, утверждает, что не слышит ее, тем хуже для него. [8]

Возмущение Эрнестины, истекающее в виде напористого мысленного потока, было отчетливым и непререкаемым — этот босяк должен научиться воспринимать мои мысли. Ведь каким-то образом он научился погружаться в бездыханное состояние, что, впрочем, неудивительно для маленького бродяги. Следом наваливалась волна смутных, мешавших мне работать, обвинений — я знаю, почему он так липнет к Лоре. Это ты, мой любезный супруг, мой Густав, внушил ему, что Лора куда более покладиста, чем твоя законная супруга, которая знает, что такое женская честь и не пытается завлечь чужих мужчин. Что за имя — Лора?! Оно пристало какой-нибудь гувернантке, а не жене университетского профессора! Впрочем, чем она занималась до замужества, не будем вспоминать. Что ты пытаешься передать ей через этого оборванца, Густав? О чем договариваешься?

Я невольно слышал их всех — Эрнестину, профессора Абеля, Лору. Я вынужденно слушал их. Профессор мысленно транслировал Лоре — «моя добрая», «моя хорошая». Эти четко улавливаемые слова плавали в облаке такой надрывающей сердце печали, такой по-германски протяжной и зыбкой задумчивости, что мне трудно было работать. Ни Густав, ни Лора не могли общаться в сверхчувственном эфире, но им не нужна была телепатия. В ту пору мне было трудно понять потаенный смысл таких выражений — «моя хорошая», «моя ласточка», «мой хороший», «мой умный». Куда сильнее меня удручала неотвратимость скорого разрыва с приютившей меня профессорской четой. Эта перспектива вырисовывалась передо мной как очень близкое будущее.

7

Драгунштрассе(Драгонерштрассе) располагалась в восточной части Берлина неподалеку от площади Бюлова, ныне площадь Розы Люксембург.

8

Как автор я обязан обратить внимание читателей на эпизод с Лорой Шмидт, так как в нем присутствует грубейшая логическая ошибка: с одной стороны, наш герой не «слышит» мысли Эрнестины, с другой — он выдает их целым потоком. К сожалению добиться каких-либо разъяснений от Вольфа Григорьевича мне не удалось. С высоты многоэтажного дома мэтр настоял, чтобы рассказ был сохранен именно в том виде, в каком он внушил его мне. При этом он обмолвился, что в этой нелогичности, необъяснимости ощущений и состоит неразгаданная тайна телепатического прослушивания эфира, сводившая с ума многих, одаренных ясновидением.

В качестве примера он привел эпизод, случившейся в комиссии, назначенной Академией наук СССР. Задача которая ставилась перед комиссией, состояла в том, чтобы разобраться в «феномене Мессинга» и дать ему научное объяснение. Явившись в назначенный день и час, уже пребывая в предстартовом состоянии, Вольф Григорьевич вдруг узнал, что заседание переносится в связи с тем, что председатель комиссии (он не назвал его имени) не может приехать в институт. Несмотря на возражения Мессинга — он столько готовился, он в форме, есть же другие члены, пусть они займутся им, — испытуемому предложили быть готовым к четвергу.

Вольф (мой герой часто обращался к себе в третьем лице, называя себя то по имени, то по фамилии) попытался объяснить, что телепатия — тонкая и непредсказуемая штука. Он уверял, что не может сказать наверняка, будет ли готов в четверг. На что секретарь комиссии, строгая женщина с папкой, прижатой к груди, заявила — «материалистический подход к изучению объекта не может зависеть от настроения изучаемого «объекта». Если вы имеете научное мировоззрение, то должны быть готовы в любой день и час продемонстрировать свои способности. Наше кредо — повторяемость результата!»

Вольфу осталось только руками развести.

В воспоминаниях М. Рыбальского («Спектр», 14, 15), известного врача, прошедшего войну, доктора медицинских наук, бывшего зама главврача Московской области, лично участвовавшего в этих экспериментах, есть такая запись:

«Принципиальное сходство с телепатией, по-видимому, имеет феномен Вольфа Мессинга. Мне дважды, в 1946 году, довелось непосредственно участвовать в его экспериментах.

(Это обследование проводилось под руководством члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР Д. А. Бирюкова, который вскоре после окончания Великой Отечественной войны пригласил Мессинга в медицинский институт, которым руководил. — Н. Н. Китаев «Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел».)

Заключались они в том, что он, руководствуясь мысленным распоряжением партнера, выполнял сложные действия по решению заранее задуманной задачи, известной партнеру (которого Мессинг называл «индуктором»), и не известной ему. Перед началом эксперимента Мессинг попросил меня, выполнявшего роль индуктора, чтобы мои мысленные распоряжения были точными, краткими и императивными, то есть фoрмулировались в виде приказа. При этом он предупредил, что если мои мысленные приказы будут им выполняться неточно, я должен мысленно произносить: «не так, не так» и повторять задание. Он предложил мне взять своей правой рукой его левую руку за предплечье у самой кисти. Свободную правую руку он держал у лица, немного подался вперед, вскоре начал дрожать и в процессе выполнения задания произносил лишь: «Дальше, дальше».

Задача была сложной: Мессингу, который шел, на шаг опережая меня, следовало спуститься со сцены, пройти в третий ряд партера к креслу номер 9, взять под руку девушку, сидевшую там, и вывести ее на сцену; потом в ее руках раскрыть сумочку, вынуть из нее и положить на стол две пачки открыток с репродукциями картин Третьяковской галереи (открытки в пачках частично дублировались). Из каждой пачки нужно было вынуть открытку с репродукцией картины Репина «Не ждали», сложить открытки изображением друг к другу так, чтобы эксцентрически расположенные на каждой открытке фигуры мужчины совпали; из сумочки вынуть английскую булавку и сколоть обе открытки таким образом, чтобы булавка прошла через вторую букву «О» в слове «Открытое» (письмо) на обороте одной из открыток. Все это было выполнено Мессингом безукоризненно точно.

Второй эксперимент проводился в учебной аудитории психиатрической клиники. На этот раз я шёл позади Мессинга, не прикасаясь к нему, и так же мысленно отдавал ему приказания.

Нужно было достать из книжного шкафа шестой том энциклопедии, открыть его на 238-й странице, прочесть абзац, начинающийся на шестой строчке, затем пропустить два абзаца и прочесть вслух последний абзац на той же странице. Точно выполнив задание, Мессинг сказал, что он разочарован, так как ожидал более сложную задачу в такой профессиональной аудитории.

Известное сходство с феноменом телепатии имеет эксперимент, при котором гипнотизеру удается заставить человека, находящегося в гипнотическом сне, выполнять его мысленные приказания. Литературные данные свидетельствуют о том, что изредка можно добиться выполнения мысленного приказа даже от бодрствующего человека.

Приведенные факты дают основание для предположения о близости мозговых механизмов, на которых основываются телепатический, гипнотический феномены и феномены, относящиеся к экстрасенсорным. Явление гипнотизма при этом может служить моделью, наиболее полно отражающей основы мозговых процессов».

Обращаю внимание читателя, что во втором случае Мессинг не касался индуктора — это к вопросу об идеомоторных актах.

Одно из двух — или М. Рыбальский намеренно вводит общественность в заблуждение, или в Мессинге действительно таилось непознанное. Существует также много свидетельств вполне уважаемых людей, отмечавших необычный дар Мессинга — актер Б. Хмельницкий, гроссмейстер А. Лилиенталь, профессор В. Бураковский. Те, кто придерживается первой версии, должны убедительно доказать, что у этих людей был повод лгать. Тем же, кто придерживается второго пути, остается только согласовать для себя непознанное с опознанным.

Следует отметить, что М. Рыбальский в своей статье ни в чем не переступил грань научной объективности. Он высказывает исключительно предположения, одно из них представляется особенно ценным. Состояние психики, при котором включаются запредельные способности сознания, сродни сну или является его разновидностью (как и гипноз). На востоке такое состояние называется сулонг.

Другой вывод, следующий из феномена В. Мессинга и ему подобных, очень редких паранорматиков заключается в том, что научная парадигма, сформулированная Бэконом, не является всеобъемлющей. Неужели признание этого очевидного факта способно поколебать основы научного познания?

Существует такие явления, которые необходимо включают в себя и рефлексирующее сознание наблюдателя и закономерности, исключающую повторяемость (в нашем понимании) события при одних и тех же условиях.

Эти положения хорошо известны, но вот что хотелось добавить — принцип неопределенности, вероятностный и статистический подход действует не только в мире микрообъектов. Но в каких именно областях ощутимо его присутствие? Не в мире ли рефлексирующих (самопознающих) энергетических систем?

В конце рассказа Вольф Григорьевич, уловив мое тайное желание, внушил мне образ Лоры Шмидт.

Она оказалась удивительно хороша собой. У нее были необыкновенные глаза.